Пепел
Шрифт:
– Ты, вольтерьянец, читаешь ксендза Лускину!.. Кто тебя не знает, так еще примет за чистую монету. Ведь тебя того и гляди дьявол ночью утащит, и следа от тебя не останется.
– Пан граф, вы изволите неприлично шутить.
– Брось ты, пожалуйста, этого графа!..
– Да ведь как же?
– Трепка, смотри, как бы я тебе костей но поломал!
– Нельзя ли тогда именовать вас хотя бы швабским, немецким, австрийским графом, а то как же так без всякого титула?… Даже если у шляхтича две деревушки в Западней Галиции, и то не подобает ему оставаться без титула. А как же владетелю стольких поместий!..
– Я ни немецкий и никакой иной граф… Я вовсе не граф! – воскликнул Кшиштоф, краснея
Трепка опустил голову и исподлобья пронзал Кшиштофа ироническим взглядом. На его плотно сжатых, словно запертых на замок губах змеилась насмешливая улыбка.
– Чего ты так смотришь? – крикнул Цедро.
– Смотрю, и все.
– Слишком долго не советую!
– Я тоже решил купить себе австрийский титул. Кой черт! Ведь известно, что Трепки Неканды, Топорники из Гжегожевиц, – да, да! – самая древняя фамилия в Польше: при Лехах они были воеводами! [381]
– Ты, Рафал, может, не знаешь, что Жепиха [382] была урожденная Трепка?
– Вот именно!
– Они и святого Станислава с Болеславом Смелым зарубили. [383]
381
Лели – легендарные родоначальники польского племени.
382
Жепиха– жена апокрифического польского князя Пяста, родоначальника польской династии.
383
Святой Станислав(1030–1079) – епископ Краковский с 1071 года. По приказанию короля Болеслава Смелого(1043–1080) был казнен во время церковной службы Причины конфликта короля с епископом, неясны. Предполагается, что Станислав был замешан в политической борьбе против Болеслава. Позднейшие легенды объяснили казнь Станислава местью короля за обличение его пороков епископом.
– Ложь!
– И поэтому все вольтерьянцы… Ну, что ты так смотришь?
– Смотрю, сударь, откуда из вас немецкий ум прет.
– Думаешь, брат шляхтич, что я дам себя с кашей съесть… Воображаешь, что я буду плясать под твою дудку. Я теперь за тебя примусь, Щепанек!
– Может и так случиться.
– Начну тебя учить политике.
– Все что угодно, кроме политики. В политику я не играю. Теперь только вижу, что всю жизнь в политике былдураком. Не по моему уху эта музыка. Сажать картошку, пахать, жать, лошадей и даже овец лечить – вот моя стихия.
– Не отрицаю. А зачем ты в мои дела путаешься?
Я занимаюсь политикой…
– Признаюсь, не знал.
– Надо, братец, жить. Понимаешь?
– Понимаю.
– Будешь только сажать да копать картошку – невыживешь.
– И это понимаю.
– Если бы все мы зарылись в лесах, в полях, попрятались за навозными кучами да скирдами хлеба, так совсем бы сошли на нет.
– Верно! Надо сунуться к немцам.
– Конечно! Ты разве сам не совался? Не болтался по разным Франциям, Италиям да Германиям?
– Я по приказу старших болтался, я просил милостыню. И не напоминай мне, черт возьми, про мой жребий! Мерзость одна трясти лохмотьями, дыры показывать да скулить – ну его!
– Я, – проговорил Цедро сквозь зубы, – милостыни не прошу и не забавляюсь по
Лицо у Трепки забавно сморщилось. Он язвительно смеялся.
– Мне вас, сударь, не жаль… – процедил он сквозь зубы, прищурив глаза. – Зря вы трудились.
– Зря!
– Совершенно зря.
– Так… – передразнил его Кшиштоф и быстро заходил по комнате. – Зарыться в деревне, отгородиться на своем гумне от всего света, а там хоть трава не расти. Какое мне дело?… Не при мне началось, не при мнеи кончится!
– А знаете, сударь, вы вот смеетесь, а попали в самую точку. Повернуться спиной и делать свое дело – вот и все. Нечего, нечего гнуть шею да все смягчать. Вы прекрасно изволили заметить: не при нас началось, не при нас и кончится! Не так-то легко нас с кашей съесть, как кажется какому-нибудь прусскому чиновнику. Дело надо делать! Да! Сплошная целина, не тронутая сохой. Жизни не хватит, чтобы хоть клочок ее поднять, а вы, сударь, свое время, силы, душу и разум тратите на высиживание в приемных. У вас хватает честолюбия на то, чтобы за деньги выхлопотать себе чужеземный титул, но не хватает его на то, чтобы разбудить в себе гордость.
– Если ты можешь сказать, что я только это…
– Я не говорю, что только это… Но я знаю человеческую натуру. Подлая она, эта натура. По себе знаю. Да и в жизни насмотрелся. Видал я, как чистые души превращались в подлый прах, который они на словах презирали. За несколько лет средство превращается в цель, особенно под воздействием нежной дамской ручки.
– Ну, уже сел на своего конька!
– Да, сел… Всякий раз, когда вы, сударь, изволите возвращаться с берегов голубого Дуная, я смотрю с неприязнью, не едут ли за вами немецкие перины да колыбельки.
– Эх ты, черт болотный! Нечего мне больше с тобой разговаривать. Пойдем, Рафал, я покажу тебе нору этой крысы.
– Чего это вдруг!
– Так, хочу показать тебя в неприкрашенном виде.
С этими словами молодой Цедро отворил дверь в соседнюю комнату и показал ее Рафалу. Комнату эту, видно, давно не белили, потому что крепкие, побуревшие лиственничные балки во многих местах проглядывали из-под известки. Вся стена в глубине комнаты была уставлена огромными полками самой грубой плотничной работы, а на полках в беспорядке валялись груды книг. Кипы журналов и газет высились на широком столе посредине комнаты. Тут и там висели на стенах географические карты, старинные гравюры и карикатуры. В темном углу стояла сосновая кровать с тощей постелью, а над нею висело оружие: пистолеты, штуцеры, двустволка и охотничьи принадлежности.
– Вот тут он сидит и вынашивает свои богомерзкие мысли.
– О болезнях копыт да морды, о чуме да вертячке, – отрезал Трепка.
Непреодолимое отвращение овладело Рафалом при виде такого множества книг. С некоторых пор это часто с ним бывало. Он почувствовал, что его точно кошмар давит во сне. Трепка, обладавший большой наблюдательностью, не дал этому чувству овладеть гостем. Он занялся им с заботливостью здорового человека, который следит за всем, что делается вокруг, и всегда держит себя в руках. Чтобы отвести внимание присутствующих от книг, столь неприятных шляхетскому глазу, Трепка стал показывать ружья и своры.