Пепел
Шрифт:
– Где квартира коменданта? – заорал Кальвицкий на ужасном немецком языке.
Драгун саблей показал на далекий дом.
– Проводи нас! Комендант заболел. Возвращается с бала. Мы везем его домой! Проводи!
Драгун заколебался, еще раз взглянул на офицерскую шляпу и наконец дал шпору лошади, чтобы въехать в уличку или дать знать другому дозорному. Не успел он повернуться спиной к саням, как Рафал и Кшиштоф соскочили со своих мест, пригнулись и крадучись бросились за костер. До дамбы было несколько шагов. Одним скачком они перемахнули через нее. За дамбой рос ивняк. Весь спуск к реке был загроможден льдом, который река во время паводка вынесла на берег и оставила на кустах. Между этим нагромождением льда и дамбой они сейчас, как лисицы, бежали вниз по реке. Как
– Это с другого поста, – прошептал Рафал. – Дозорный скачет по сигналу того.
Тут же, у самых их ног, раздался троекратный свист как будто кулика. Они раздвинули руками ракитник и увидели поблизости под раскидистой старой ивой, склонившейся над водой, лодочку. Мужик в кожухе схватил их за руки и втащил в лодку.
– Поздно! День встает, – пробормотал он сурово и гневно.
Он велел им прижаться ко дну, а сам, сидя на корточках на носу, оттолкнул лодку таким могучим взмахом весел, что она сразу вынеслась на стрежень. Там он еще раз погрузил весла в воду. Еще один-другой богатырский взмах. Но тут на берегу раздался крик со всех сторон. Все произошло в мгновение ока. Беглецы только успели пригнуть головы, как глаза им ослепил один выстрел, другой, третий… Тут же рядом протяжно просвистели пули.
Одна из них скользнула по воде около борта лодки. Тихо и жалобно простонала другая. Неустрашимый силезец-перевозчик встал теперь на ноги. Весла заходили, заиграли в его могучих руках. Рафал и Кшиштоф увидели перед собой его гигантскую фигуру, с головы до ног закутанную в огромный кожух. Лодка понеслась вниз, наискось перерезая течение посредине реки. Они летели с невероятной быстротой. Но на покинутом ими берегу снова раздался залп и нарушил тишину ночи.
Перевозчик вдруг присел, и раздался его страшный хрип. Весла выпали у него из рук. Минуту на глазах у изумленных беглецов он покачался взад и вперед, хрипя и втягивая грудью воздух, пока не повалился на нос лодки, плеская и шлепая по воде свесившимися рукавами кожуха. Лодка с разбега проскочила водовороты на большой глубине и неслась без весел по течению уже по другую сторону фарватера. Рафал перегнулся и поймал одно весло. Тело мужика загородило всю лодку. Неловко, вырывая друг у друга весло, Рафал с Кшиштофом доплыли до ледяной кромки на другом берегу, но их снова отнесло на середину реки. Кромка тут далеко выдалась в воду и мешала подойти к берегу. Рафал в отчаянии ударил по льду веслом, но раздался только звон, как по покойнику. В молчании и ужасе они неслись все быстрей и быстрей… Водоворот увлекал их на середину реки… Но вдруг они увидели пролом во льду. Лодка терлась о песчаное дно, и они, изо всех сил упираясь в него уцелевшим веслом, стали пробиваться к берегу. Рассвет уже подернул воду темным багрянцем. Все явственней вырисовывались река и окружающий простор. На галицком берегу толпились солдаты.
Рафалу удалось врезаться так в песок, что они смогли вылезти в воду. Рафал велел Кшиштофу брести на берег, а сам дернул лодку за цепь и вытащил из воды на отмель, к причалу во льду. Когда они были уже в ивняке, грянули выстрелы. Пули прожужжали, как осы, с пронзительным звоном ударяясь о лед, так что льдинки разлетались во все стороны. Рафал с Кшиштофом тут же подхватили мужика. Они повернули его. Темное лицо представилось им, из раскрытого рта хлестала черная кровь. Глаза уже стекленели и смотрели на них нездешним взглядом. Увидев печать невыразимого страдания на этом лице, застывшем во цвете дней, во цвете сил, в минуту напряженного труда, Кшиштоф пошатнулся. Колени его глубоко ушли в снег. Всплеснув руками с выражением безграничного отчаяния, которое было стократ сильнее, чем тогда, когда он прощался с отцом, Кшиштоф все смотрел и смотрел на распростертый перед ним труп. И вдруг он задрожал всем телом и заплакал, как дитя, голова его упала к ногам убитого, руки судорожно обхватили мокрые, грязные сапоги. В муке он всхлипывал и причитал:
–
Он поднял на Рафала безумные, остановившиеся глаза и спрашивал, бессмысленно хлипая:
– Что же теперь будет? Сжалься надо мной! Что же мне теперь с ним делать?…
– Знаешь что, – сказал Рафал, стаскивая мокрые сапоги, – ты удивительно годишься для солдатской службы. Уж очень ты подходящее придумал себе занятие. Очень! Если ты над каждой жертвой войны будешь петь такие панихиды, то из тебя получится самый храбрый офицер во всей армии… Тебя представят генералу Наполеону как солдата над солдатами, и он даст тебе соответствующую награду.
Кшиштоф внимательно слушал. Вытаращив глаза, он смотрел, как Рафал рвет рубаху и сухими тряпками обертывает себе ноги, как снова натягивает сапоги…
– Что же нам делать? – шептал он все тише.
– Прежде всего стащи сапоги, оторви клок рубахи и оберни ноги.
Сидя за дамбой, Кшиштоф быстро все это проделал, словно действительно это было то самое средство спасения, о котором он спрашивал. Когда они переобулись, Рафал велел ему еще дальше вытащить лодку на берег и сам обвертел цепь вокруг ствола ивы. Тогда он снял шапку, обратился лицом к мертвому телу и мгновение тихо молился.
День вставал. Рафал и Кшиштоф вышли из прибрежных зарослей и широким шагом поднялись на высокий берег. Но не успели они там появиться, как снова со свистом и пением высоко пролетели пули и раздался гром выстрелов. Рафал разразился смехом. Кшиштоф беспомощно смотрел на товарища, из глаз его все еще текли слезы.
– Немцы! – заорал Ольбромский, приставив руки ко рту. – Австрияки! Болваны! Да стреляйте же пометче! Час цельтесь, а попадите хоть раз в жизни!.. Вешать так вы мастера, австрийские вояки! Цельтесь! Разини!
Вокруг просвистело шесть, не то семь пуль. Рафал с Кшиштофом взобрались на белый песчаный пригорок. Там Рафал расставил ноги и заорал:
– Да здравствует император! Я еще вернусь к вам, хромые собаки!
Он пронзительно засвистел и широким шагом пошел вперед. Наконец он обратился к Кшиштофу:
– Все еще хнычешь?
– Послушай, оставь меня в покое…
– Если хочешь хныкать, то ступай себе сам, а то люди подумают, что я тебя за уши тяну на войну.
Кшиштоф давно уже успокоился. Он шел таким же шагом, как и его ментор. Молча пересекли они равнину и начали подниматься на легкие холмы, длинной цепью тянущиеся над долиной Вислы.
– Кшись, – веселым голосом быстро сказал Рафал, – а знаешь ли ты, братец, что мы уже получили боевое крещение? Слышишь, бездельник! Пули у нас над ухом свистели, как у самых заправских солдат. Ты слышал, как они свистели?
– Слышал.
– Ты не спи и отвечай как следует.
– Я тебе уже сказал, оставь меня в покое.
– Ладно, чувствительный галичанин, я оставлю тебя в покое. Где же, черт возьми, эта халупа? Кальвицкий велел нам толкнуться туда. Сказал, будто бы на холме… Давай поднимемся еще выше.
Они поднялись на самый высокий песчаный холм, покрытый инеем и припорошенный снегом. Темный мерзлый песок осыпался под ногой… Они огляделись вокруг. Вдали, за Вислой, в темных зарослях, обозначился в сизой предрассветной мгле дворец в Язе. Его крыша, покрытая черепицей, неприятным пятном вырисовывалась в светлой синеве небес.
Рафал остановился и замер. Мрачно смотрел он на далекую эту картину. Все в нем немело и стыло, когда он стоял так, и чудилось ему, будто он переживает мгновения, давно канувшие в вечность, далекие, как пора детства. Существует ли все то, что сейчас представилось его взору? Что пленяло его там нынче ночью? Он ощутил в душе пустоту и мрак. В самом ли деле существует этот высокий дом? В самом ли деле было счастье, символом которого является он? Розовая заря чудно окрасила этот далекий сияющий клочок земли. Поблескивала река, быстро неся свои воды среди алмазных льдов. Он отвернулся вдруг от этой Картины и направился к стоявшему поблизости дому.