Пепел
Шрифт:
– Княжна…
– Я, сударь, уже не княжна. Давно миновали те времена…
– Давно миновали те времена, и только мое несчастье…
– Какое, сударь?
– Я люблю вас… Безумно, отчаянно! Я умираю от тоски по вас… княжна!
Она, как того требовал танец, грациозно присела перед ним, сделала очаровательный реверанс и оставила его с другой, с дамой, которую он себе выбрал. Он легко скользил по паркету с улыбкой на плотно сжатых губах. Взор его туманился, и кровь холодела в жилах. Ему казалось, что никогда уже не придет та минута, когда он снова сможет коснуться ее руки. Ему чудилось, что гаснут огни, что молкнет музыка и все останавливаются вокруг в изумлении. Тянулась минута ожидания.
Нет, не приходит… Музыка увлекает ее, веселая, как радостный смех. Неужели она больше уже не придет? Неужели он больше никогда не ощутит ее ладони в своих руках, не заглянет с восторгом в лазоревые глаза? Новой волной обдала его музыка, словно понятный сердцу язык, обращенный прямо к нему. Совершенно этого не сознавая, он правильно выделывал фигуры танца.
Наконец…
Он узнал ее по лазурному облаку, которым она всегда была окружена для него. Он узнал ее по запаху волос и по шелесту одежд. Сам он не мог поднять глаза от земли. Он видел ее ножки в белом атласе и белые ленточки, крест-накрест обвивавшие их. Вот он держит в своей руке ее руку, неподвижную, длинную, трепетную, мягкую и нежную, как букет никнущей резеды. Он все еще не может обнять глазами ее фигуру, они не видят. Только душа его упивается ею, как упивается ночным туманом цветок.
Вот она говорит ему тише шелеста шелка:
– Я не должна была…
– Что, княжна?
– Я не должна была позволить вам, сударь, даже на один час остаться в этом доме. Только из высоких побуждений…
– Еще только каких-нибудь два часа… Я тотчас уйду, и уже навсегда.
– Да, навсегда.
– Ни единого слова жалости…
– И вы говорите о жалости, дерзкий, который осмелился…
– Княжна, княжна… Я любил вас больше жизни. Вот почему… Я только это хотел вам сказать…
– Все уже кончено.
Она снова отошла. Как ароматным фимиамом обдал его звук этих слов: «Все уже кончено». Что могут значить эти слова? Что могут значить эти слова? Он напряг весь свой ум, чтобы постичь их смысл. Но прежде чем он успел собраться с мыслями, она, то удаляясь, то приближаясь, как того требовал танец, скользнула мимо него. Когда на один миг они снова оказались вместе, она спросила:
– Вы никогда сюда не вернетесь? Вы ведь сами сказали?
– Да, я сказал.
– Клянетесь честью?
– Как можно скорее, как можно скорее уйти – ха-ха!..
– Вы никогда не будете пытаться увидеть меня?
Он молчал.
– Говорите же…
– Я не могу этого обещать. Если останусь жив, я буду стараться тайно видеть эти места. Но об этом никто не будет знать.
– Поклянитесь, что не сделаете этого, и тогда, быть может, вы услышите о том, что в глубине души…
– Клянусь жизнью, честью, добрым именем, не могу… Я люблю вас…
– Молчите.
Спустя минуту она снова заговорила:
– Слушайте, что я вам скажу. Я хотела бы всегда вспоминать мою аллею в Грудно так, как до сих пор вспоминала. Я хотела бы всегда так же… Я люблю в себе эту страсть. Я ходила туда по вечерам, чтобы в мыслях до исступленья презирать вас за разбойничье нападение. Я ходила туда, чтобы пронзать глазами мрак и видеть как наяву ваши волчьи глаза, которые, словно иглы, впивались в меня, ваш искаженный смертельной улыбкой рот, слушать, как стучит сердце в груди… Как сейчас…
– Одно только слово…
– Я ходила одна в пустую аллею мечтать во тьме о том, как вы еще раз попробуете напасть на меня и как я убью вас одним ударом не ременной плети, нет! Как я убью вас одним ударом кинжала в трепетное сердце. Я всегда держала его наготове…
– О, если бы сейчас… Одним ударом!..
– Сейчас я уже
– Если вы велите, я сегодня на рассвете подставлю лоб под пулю, только выслушайте все.
– Говорите потише, на нас смотрят…
Она низко присела.
В глазах у него потемнело и дух занялся. Он пришел в себя, увидев, что надо делать новую фигуру. Минуту ему чудилось, что он сам стал совсем иным. Он смотрел вокруг светлыми примиренными глазами. Он поддерживал в сердце искорку тихого счастья. Она уже не приблизилась к нему в следующих фигурах танца. Только в последней, когда они на мгновение остались вдвоем, она сказала ему:
– Будет гавот. Вы танцуете?
– Да.
– Хорошо ли?
– Хорошо.
– А очень ли хорошо?
– По-моему, да.
– Попозже пригласите меня сплясать с вами гавот.
– Княжна, подарите мне, прежде чем я уйду отсюда, один краткий миг, один краткий миг наедине.
– Молчите.
Танец кончился, наступил минутный перерыв. Рафал вышел в соседний зал и там затаился в оконной нише. Он чувствовал такую усталость, точно его всего разломило. Все было ему безразлично, даже то, что произошло за минуту до этого. Он знал только, что те секунды, которые сейчас уходят в вечность, – это самая счастливая пора в его жизни. Самого счастья он совсем не ощущал. Он встряхнулся только тогда, когда увидел пани Оловскую в окружении дам и кавалеров. Все они о чем-то усиленно ее просили, а она отказывалась, смеясь своим серебряным смехом. Рафал подошел поближе и услышал, что ее просят сплясать tamburino. [438] Она ни за что не соглашалась. Ее довольно долго упрашивали, и тут Рафал вспомнил наконец, что она велела ему сделать. Он осторожно пробрался сквозь толпу и с поклоном стал просить хозяйку сплясать с ним гавот.
438
Танец с тамбурином (итал.).
– Ах, одни хотят, чтобы я сплясала танец с шалью, другие – tamburino, а вы просите сплясать с вами… гавот. Нет! Я сама найду вам пару.
– Невзирая на все мольбы?
– Не могу – et tout est dit. [439]
Рафал стал настаивать, просить, умолять.
После долгих колебаний, когда казалось, что она не уступит даже просьбам мужа, пани Оловская согласилась наконец сплясать гавот. Заиграла музыка.
Чертя по воздуху линии, легкие, как след полета в страну грез, стремительно кружась, неожиданно приседая, словно с покоряющей прелестью отвергая его мольбы, словно обращаясь в живой символ стыдливости и робости, плясунья стала подобна инструменту, арфе или лютне, воссоздающей возвышенную и дивную мелодию. Ему самому казалось, что он творит, что он первый раз в жизни играет. С каждой минутой ее движения становились все грациозней, в них сквозила все большая уверенность плясуньи в своей красоте, она стала как тоны музыки, которые, таясь извечно в молчании, сейчас пробудились к жизни во всем своем великолепии и показывают всю власть своей красоты. Безнаказанно и беспрепятственно, открыто, как требовал танец, они могли обнять друг друга влюбленной улыбкой, в упоении глядеть друг другу в глаза. Каждый наклон и каждый изгиб тела был выразительнее и красноречивей, значил больше для любовной страсти, чем сонет, который поэт слагает из слов, и желания, заключенные в них.
439
И все сказано (франц.).