Пепел

Жеромский Стефан

На голом холме стояла эта не то рыбачья хижина, не то приют на случай паводка. К обрушившейся стене старой корчмы, не то приюта для бедноты во время наводнения нынешний хозяин пристроил мазанку из хвороста и речного ила, из обломков балок, досок, стропил и обшивки, отнятых у волн Вислы. Посредине постройки высокая, с крутым скатом крыша провалилась, и гнилые стропила свисали, как лохмотья. Низкие двери были обиты соломой, стены защищены от стужи мхом и навозом. В снежном сугробе, засыпавшем хату, окошечко в одно стекло без переплета,

как теплый ротик ребенка, оттаяло себе глубокую ямку. Дым уже валил над черным ослизлым гонтом.

Рафал и Кшиштоф стали стучать кулаками в дверь. Не сразу отворила ее иссохшая, черная, лохматая баба. За нею показались головы детей, с лицами, живо напоминавшими чоглоков и кукушек.

Рафал настежь распахнул дверь и, несмотря на смрадный пар, обдавший его, вошел в хату. Он огляделся в темноте, и дикая усмешка исказила его рот. Он вспомнил Баську и ту ночь…

– Ваш перевозит через Вислу? – обратился он к бабе.

– Не знаю я, перевозит ли, нет ли, – неохотно пробормотала та.

– Ну, коли нас перевез – значит, дело известное.

– Не знаю, что там болтают. Рыбак он. А кто его знает, перевозит ли? Сейчас солдаты стоят и палят из ружей. Я ничего не знаю.

– У нас к нему дело.

– Он придет к полудню, а я ничего не знаю.

– Он велел сказать вам, матушка… – произнес Рафал, мрачно считая глазами детей, – что он… того… придет только под вечер. Сейчас не придет. Понимаете?

– Это я-то?

– Ну да!.. А что ему причитается за перевоз, да и за вино, которое он переправлял через границу, он велел отдать вам в собственные руки. Нате вот…

Он вынул из кармана пригоршню денег, отсчитал несколько дукатов и дал ей в руки.

– Держи, баба, крепко, это не медь, а чистое золото! – крикнул он ей.

Встряхнувшись, Рафал быстрым шагом направился к двери. Со двора он вернулся, чтобы узнать, нет ли здесь поблизости деревни или усадьбы, где можно было бы нанять подводу. И тут он увидел, что Кшиштоф, схватив лежавший на столе нож, распарывает полу своего дорожного сюртука и вынимает зашитое золото.

– Что ты делаешь, сумасшедший, что ты делаешь?! – прошипел он. – На какие же деньги ты купишь лошадь и мундир и наймешь солдата?

Тот не отвечал ни слова. Он распарывал ножом подкладку и, нащупав дукат, тут же выкладывал его на стол. Баба, разинув рот, смотрела на это все, равнодушно пригибая голову то к правому, то к левому плечу. Когда Кшиштоф вынул наконец из кармана все, что у него там было, вплоть до кинжала и маленького пистолета, Рафал схватил его за руку.

– Я тебя спрашиваю, что ты хочешь делать?

Кшиштоф не отвечал. От внутреннего волнения дрожь то и дело пробегала по его телу, челюсти были плотно сжаты, глаза закрыты.

– Собери со стола деньги и спрячь, слышишь? – шепотом приказал Рафал. – Дашь ей пять дукатов, и то много. Слышишь, что я тебе приказываю?

Он дернул его за плечо. Но Кшиштоф вдруг оттолкнул

его таким неожиданным движением и посмотрел на него таким взглядом, что Рафал покорно отступил. Они вышли из дома.

Молча шли они по насту, снова припорошенному свежим снежком, к видневшейся вдали деревне.

Солнце поднималось над лесами, над неровной, волнистой землей и свертывало в долинах сизые шатры ночи.

По дороге

Никем не замеченные, они добрались через заросли можжевельника до деревни. Веселые сизые струйки дыма вились в розовом воздухе. Опередив товарища, Рафал зашел в крайнюю хату узнать, нельзя ли нанять лошадей до Мысловиц? Кшиштофа, когда он подошел к этой хате, уже радушно попросили зайти. Обширная усадьба, обнесенная со стороны поля забором, а от дороги отделенная разросшимся садом, была залита утренним солнцем. Деревья от корневищ и до самой высокой веточки на макушке были одеты снегом; все троилось в глазах на солнце, и казалось, что белых, перепутанных ветвей у деревьев втрое больше, чем на самом деле. Дом был кирпичный, крытый гонтом. На чистой половине трещал в печке огонь и через дверь, отворенную в сени, как будто зазывал в дом. На крыльце плотный крестьянин вполголоса договаривался с Рафалом.

– В Мысловицы без остановки, без ночлега?… Далеконько! К самой польской границе…

– Эх, если кони добрые да саночки без подрезов, долетим, как ласточки! – настаивал Рафал.

– Каштанки у меня резвые и дорога есть, да ведь праздник.

– Праздник, хозяин, дело хорошее, но заработать ведь тоже не мешает.

– Это верно. А сколько же вы дадите?

– Дадим тридцать злотых.

– А на водку?

– Дадим.

– Ну, коли не бумажками, а звонкой монетой отвалите, коли пообещаете на водку…

– Дадим одними нидерландскими талерами.

– Ну, ну… Что ж, заходите…

Рафал с Кшиштофом вошли в просторную чистую комнату и поздоровались с хозяйкой, которая суетилась около печи. Хозяин был мужик молодой, веселый и, видно, тертый калач. Он исподлобья посматривал на своих гостей, но не расспрашивал, кто они такие, откуда держат путь и куда. Из крашеного шкафа он достал сладкую наливку в цветном графинчике, черный и белый хлеб, праздничные пироги, силезский сыр, а из кладовой вынес флягу контрабандного вина. Он весело попыхивал из глиняной трубочки, кланялся и приглашал к столу:

– Не побрезгайте нашим угощением, кушайте, как у себя дома.

Рафал не заставил просить себя и стал есть за обе щеки. Кшиштоф выпил несколько рюмок водки и молча жевал кусочек хлеба с солью.

– Ну, как тут ваши немцы обходятся с вами? – спросил, между прочим, Рафал, когда хозяин вернулся из конюшни и стал одеваться в дорогу.

– Немцы? Наши? Э, немцы как немцы…

– Похоже, что у вас тут сейчас гуляет всякий, кому только вздумается: и немцы и французы. Что кому по вкусу…