Пепел
Шрифт:
Подъезжая к Ольшине, Цедро не мог усидеть на месте. Он становился в экипаже, перегибался то в ту, то в другую сторону, расспрашивал о чем-то кучера и лакея… Иногда он выскакивал из коляски и быстрым шагом шел в гору, весело посвистывая и напевая. Когда они поднялись на один из холмов, вдали показались огни.
– Не спят! – воскликнул Кшиштоф тонким детским голосом.
Но тут же устыдился своей чувствительности и прибавил деланно холодным, пренебрежительным тоном:
– Придется тебе, мой милый, присутствовать от начала до конца при священнодейственной сцене излияния родственных чувств…
Экипаж спустился с холма и на минуту остановился у ворот. Но не успел лакей соскочить
«Начинается священнодействие…» – подумал он с раздражением.
Кшиштоф схватил его за руку и потащил к дверям. Там он представил его отцу.
– Вот, папа, мой избавитель, спасший меня из волн Вислы. Сам, собственной персоной – Рафусь Ольбромский!
– Пожалуйте, пожалуйте… Милости просим! – приветливо приглашал старик, стоявший перед Рафалом.
– Встретил его в дороге и силком увез…
– Заходите, заходите в комнату, а то холодно. Где же вы встретились? Это хорошо, что вы приехали, пан Рафал… Я вдвойне рад, – ведь мы как будто с вами родственники, хоть и дальние. Вашего отца я помню еще… погодите… с какого же года?…
Рафал прекрасно видел, каких трудов стоило старику соблюдать по отношению к гостю правила приличия в то время, когда он был настолько занят сыном, что спотыкался о пороги, задевал за косяки дверей, натыкался на углы столов.
Это был худощавый мужчина лет шестидесяти, с болезненным, изнеженным, тонким и еще красивым лицом. На голове у него был гладкий парик без пудры, а верхнюю губу закрывали коротенькие, подвитые и чуть-чуть нафабренные усики. Старый помещик был в шелковом французском костюме, в чулках и туфлях. По жабо и шейному платку, по кружевным манжетам, холеным ногтям и рукам, по манере держать их на столе даже тогда, когда сн с нежностью смотрел на сына и ласково с ним разговаривал, можно было узнать в старике Цедро записного щеголя, человека из высшего общества. Он не сводил глаз с сына, они затуманились слезами счастья, но и в эти минуты взгляд старика оставался проницательным и властным. Среди самых пылких речей и горячих объятий он не забывал отдавать приказания, которые мгновенно исполнялись лакеями, суетившимися вокруг столов.
Когда приезжие уселись за ужин в узкой комнате, прилегавшей к просторным сеням, из-за буфета, за которым находилась в углу небольшая дверь, ведшая в другую комнату, выбежала девочка лет четырнадцати – пятнадцати, в шлафроке. Она бросилась в объятия брата.
– Мэри! – радостно воскликнул молодой Цедро. Девочка подняла голову и, посмотрев на него с забавной улыбкой, шепнула:
– Привез?
– Конечно! Ну, а теперь смотри, сорока…
– Как я счастлива!
– Ты одета как пастушка Филис, а я… хочу представить тебе нашего дальнего родственника, Рафала Ольбромского.
– Родственника… – в изумлении повторила шепотом девочка, откинув локоны и вперив в Рафала такие испуганные глаза, точно ей представили белого медведя или ягуара…
Ты должна его жаловать, уважать, почитать и comme de raison [355] любить, так как он спас из бурных волн Вислы твоего брата, камергера его императорского величества, разумеется in spe, [356] и к тому же является
355
Как и следует, по справедливости (франц.).
356
В будущем (лат.).
– Elle dort… [357] – прошептала сестра, не спуская глаз с Рафала. – Спит, прелестно сложив ручки.
Кшиштоф с шутовской миной показал, как Куртивронка спит, сложно изящно ручки на своей девственной шестидесятилетней груди.
– Сколько раз она зевнула, перед тем как заснуть?
– Семнадцать раз басом и три дискантом.
– Садитесь, садитесь за стол!.. – звал отец. – Завтра хватит у вас времени и для венских и для ольшинских сплетен. Погляди-ка, Кшись, что подают.
357
Она спит (франц.)
Старший лакей, улыбаясь с такой искренней радостью, как будто это его собственный сын приехал под родной кров, заботливо наливал в тарелку Кшиштофа овощной суп, заправленный сметаной. Молодой человек, увидев суп, воздел руки к небу и воскликнул:
– Овощной суп! Наконец-то, наконец… О немцы, прощу ли я вам когда-нибудь, что чуть не целый год не ел по-человечески… О немцы, народ философов и плохих генералов! Покарай меня, Юпитер-громовержец, лиши меня всякой надежды получить камергерский ключ, вырви из груди моей графское сердце…
– Кшись, ты уже второй раз… это легкомысленно… – произнес отец, с важностью поднимая вверх палец.
– Я нем, папа, когда я ем, я – образец любящего сына… А может, есть еще картошка со шкварками?
– С самым свежим молоденьким. сальцем! – шепнул ему на ухо тот же старший лакей.
Несколько младших лакеев, подобострастно глядели, как паныч уписывает простой деревенский суп.
– Ну, а нельзя ли сему воображаемому камергеру… – прошу прощения, папаша!.. – болтал Кшиштоф, – нельзя ли вашему молодому господину, прибывшему из дальних немецких стран, покушать «пеньдизрыбья»? [358] Что вы на это скажете?
358
Пеньдизрыбье(по-польски pcdziz rybic) – холодный паштет из зайца. Название происходит от французского pain de gibier (пирог из дичи).
– Готово! – улыбнулся лакей, ставя на стол новое блюдо.
Через минуту Кшиштоф с блестящими глазами разрезал pain de gibier на части, подмигивая Рафалу, чтобы тот не терял времени. Отец и сестра молча с восхищением поглядывали на юношу. Мэри время от времени переводила взгляд на Рафала и с забавным видом наблюдала за ним.
– Посмотрите, папа, какая прическа! – фыркнула она, показывая на прическу брата с оставленным на темени высоким завитым хохолком.
– Не смейся над венскими франтами, а то останешься старой девой и будешь перед сном зевать семнадцать раз басом и три раза дискантом… Рафусь, что же ты не ешь? – кричал он, расправляясь ножом и вилкой с любимым блюдом. – Не зевай, пожалуйста, а то я ни за что не ручаюсь. Могу все съесть. Вот еще только жареный картофель…