Перекрестки
Шрифт:
– А вот и ты, – с этими словами Фрэнсис провела его на кухню, – я думала, не придешь.
– Ты хочешь, чтобы я ушел?
– Надеюсь, мы не совершаем большую ошибку.
Фрэнсис была в коричневом вязаном платье с широким горлом и в толстых серых носках. Увидев ее в домашнем, а не в воскресных нарядах и не в мальчишеской одежде, в какой она по вторникам приходила на собрания кружка, Расс с сильной тревогой осознал ее реальность, осознал, что она самостоятельная женщина, чьи решения и мысли никак от него не зависят. Ему словно на миг показали, каково это – быть Фрэнсис в любой день и час, жить своей
– Ну что, начнем, – спросила Фрэнсис, – или будем обсуждать, пока до смерти не наскучит?
– Не будем. Только скажи, что ты действительно не против.
– Я ведь уже попробовала – ну, как сумела. Но мне не хватило.
Фрэнсис протянула руку, включила вытяжку над плитой, и Расс подумал: интересно, надела ли она нижнее белье. Платье соскользнуло с плеча, лямок лифчика не наблюдалось. Сзади ее гладкие плечи, прежде скрытые выходной одеждой от взгляда Расса, усыпали веснушки. Они тоже были реальны, и Расс затосковал по своим безопасным фантазиям. В фантазиях ему нечего было опасаться, пожалуй, их хватило бы и впредь. Но испугаться реальности Фрэнсис и пойти на попятный – значит подтвердить уничижительное мнение Мэрион о нем. Она дала ему позволение, поскольку считала, что Рассу не хватит духу им воспользоваться.
– Посмотрим, что будет, – сказал он.
Они встали рядом, сгорбясь под вытяжкой. Дым марихуаны обжигал, и Расс остановился бы на первой затяжке, если бы Фрэнсис не настояла, что одной мало. Она затягивалась косяком, держа его как дротик, Расс повторял за ней. Так они прикончили почти весь косяк и остановились, лишь когда невозможно стало держать окурок. Фрэнсис подошла к раковине, выбросила окурок в измельчитель отходов и открыла окно. Летящие снежинки казались Рассу странными, неестественными, точно их сыплет кто-то стоящий на крыше. Фрэнсис вытянула руки вверх, так что подол ее платья поднялся, а с ним и вопрос, надела ли она нижнее белье.
– Ух ты. – Она раскинула поднятые руки. – Так гораздо лучше. Наверное, что-то почувствовать можно только со второго раза.
Расс курил впервые, но явно почувствовал эффект. Его молотом оглушила мысль, что февраль – сезон гриппа и один из детей Фрэнсис вполне может вернуться раньше обычного, потому что заболел и его отпустили из школы, и застанет Расса с матерью. Вероятность ненулевая – точнее, вполне реальная, Расс ужаснулся, что не подумал об этом прежде. Ему вдруг показалось, что час далеко не утренний. Скорее ближе к тому времени, когда заканчиваются уроки: он явственно слышал звонок, гомон школьников, вырвавшихся на свободу, в том числе и детей Фрэнсис. Вдобавок его осенило, что в ослепительном свете кухни его отлично видно соседям. Расс поискал глазами выключатель и заметил, что Фрэнсис ушла.
Из передней части дома омерзительно громко, так громко, что наверняка заметят соседи, если не полиция, донесся голос Роберта Джонсона: он пел блюз “Перекрестки”. Расс обнаружил, что погасил почти весь свет на кухне, но люстра еще горела. Он принялся искать выключатель и осознал, что можно просто уйти из кухни.
В гостиной стоял благословенный полумрак. Фрэнсис растянулась на диване, подол ее сбился. Расс заметил полоску белых трусов,
– Что думаешь? – довольно крикнула Фрэнсис. – Ты что-нибудь почувствовал?
– Я думаю… – начал Расс и солгал: он уже забыл, о чем думал. А потом вдруг вспомнил: —Я думаю, надо сделать потише.
Еще не договорив, он понял, до чего это прилично и старомодно. И приготовился, что Фрэнсис над ним посмеется.
– Ты должен рассказывать мне обо всем, что чувствуешь, – ответила Фрэнсис. – Мы же договорились. Точнее, мы об этом не договаривались, но что проку в эксперименте, если нельзя сравнить результаты?
Расс подошел к проигрывателю, убавил громкость – слишком сильно. Прибавил – опять слишком сильно. Снова убавил – слишком сильно.
– Садись ко мне, – крикнула с дивана Фрэнсис. – Я чувствую кожу – понимаешь, о чем я? Как в песне “Битлз”, я хочу держать тебя за руку. У меня такое чувство, будто я на диване, а мои мысли во всех углах комнаты. Будто я надуваю огромный шар, а воздух – мои мысли. Понимаешь, о чем я?
Я вышел на перекресток, детка, взглянул на запад и на восток, У меня нет любимой, Боже, как же я одинок.Стоящий возле проигрывателя Расс погрузился в шипящий мир низкокачественного звука, из которого пел Роберт Джонсон. Расса точно впервые пронзила красота блюза, мучительное совершенство голоса Джонсона – и впервые охватило отчаяние. Откуда бы ни пел Джонсон, Рассу туда не попасть. Он чужак, паразит последних дней, обманщик. Его осенило: все белые люди – обманщики, раса паразитических людей-призраков, а он хуже всех. И апогей обмана – дать Фрэнсис пластинки в надежде, что их подлинность отчасти передастся ему.
– Ах, преподобный Хильдебрандт, – пропела она, – дорого бы я дала, чтобы узнать, о чем вы думаете.
Пластинку, кружившуюся перед ним, выпустила не “Вокейлиен”. И она была на тридцать три оборота, а не на семьдесят восемь. В замешательстве Расса забрезжило смутное опасение, что Фрэнсис заменила его дорогую старую пластинку современной дешевкой, но он не разозлился, а испугался. Кружащаяся пластинка показалась ему водоворотом, темной воронкой, увлекающей его к еще более темной смерти. Вряд ли ему найдется место даже в аду. Если, конечно, ад и жупел вообще существуют. Если сейчас, в эту самую минуту, он не в аду – в мерзости своего обмана. Спиной он чувствовал близость чужого тела.
– Похоже, музыка тебя интересует больше, чем я, – произнесла позади него Фрэнсис.
– Извини.
– Не стоит извиняться. Ты волен чувствовать, что хочешь. Я лишь пытаюсь узнать, что именно ты чувствуешь.
– Извини, – повторил он, уязвленный ее упреком, убежденный в его справедливости.
– Может, выключим музыку?
Поспешность, с которой он ухватился за ее предложение и поднял тонарм, вопила о том, что он чересчур охотно уступает чужим желаниям, поскольку своих у него маловато. Пластинка замедлилась, остановилась, Фрэнсис обняла его сзади, прижалась головой к его спине.