Перерождение
Шрифт:
Он помнил жизнь до Перерождения. Жизнь в крошечном домике на окраине города под названием Дезерт-Уэллс. Жизнь среди боли и тишины. Жизнь с той женщиной, его матерью, матерью Бэбкока. Помнил мельчайшие подробности: звуки, образы, ощущения. Помнил золотой квадрат солнечного света на ковре, вытертый участок крыльца как раз по размеру его кроссовок, помнил толстый слой колючей ржавчины на перилах. Помнил свои пальцы. Помнил насквозь пропахшую сигаретами кухню, на которой мать болтала по телефону и смотрела телевизор. Помнил героев ее любимых передач: их лица во весь экран, их лихорадочно блестящие глаза. Помнил молодых женщин с ярко-красными или малиново-розовыми,
Помнил голос матери, постоянно терзавший его слух: «Сиди тихо, черт подери! Не видишь, телевизор смотрю! Шумишь так, что свихнуться недолго!»
А ведь он отчетливо помнил, что сидел тише мыши.
Он помнил ее руки, руки матери Бэбкока, помнил раскаленные искры боли, которые вспыхивали, когда она била его снова, снова и снова. Он помнил полет: его тело взмывало на облаке боли, а когда падало, начинались побои и прижигания. Ужасные прижигания! «Не реви! Будь мужчиной! Поной мне еще, заплачешь по-настоящему! Лучше не нарывайся, Джайлс Бэбкок…» Он помнил, как мать дышала дымом в лицо. Помнил красный кончик сигареты, больно кусающий его запястье, и хруст кожи — такие же звуки издают кукурузные хлопья, если залить их молоком. Помнил, как запах горелого мяса мешался со струями дыма, валившими из ее ноздрей. Помнил, как слова внутри него умерли: он сам так захотел, ведь иначе не смог бы терпеть боль и быть мужчиной, как хотелось матери.
Отчетливее всего он помнил ее голос, голос матери Бэбкока. Его любовь к матери напоминала комнату без дверей, наполненную шорохом и скрипом бесконечного бла-бла-бла ее разговоров. Шорох раздражал, разрывал на части, совсем как нож, который он вытащил из ящика утром, когда мать устроилась на кухне крошечного домика на окраине города под названием Дезерт-Уэллс и начала смеяться, глотать сизый дым и болтать по телефону. «Мало того что немой, так еще и пришибленный!»
Когда нож вонзился в ее горло, прорезал белую кожу и раздробил хрящи, он радовался, как же он радовался, как безумно радовался! Пока нож вонзался глубже, глубже, глубже в ее горло, вся глупая детская любовь испарилась, и стало ясно, что мать представляет собой на самом деле — кровь, кожу и кости. Ее бесконечное бла-бла-бла, ее слова и разговоры наполнили его под завязку, а теперь он попробовал их на вкус — надо же, совсем как кровь, сладкие, живые!
Его закрыли в клетку. Он ведь уже не мальчик, он мужчина с головой на плечах и ножом в руке. «Бэбкок, за свое чудовищное преступление ты умрешь!» — объявили ему, а он не хотел умирать, не хотел, и все. Потом, словно по велению судьбы, в клетке появился тот тип Уолгаст, потом были доктора, боль и, наконец, Перерождение — он стал одним из Дюжины Бэбкок — Моррисон — Чавес — Баффс — Таррелл — Уинстон — Соса — Эколс — Лэмбрайт — Мартинес — Рейнхарт — Картер, одним из Дюжины, первым и последним, братом Ноля. С жертвами он расправлялся привычным способом — пил их слова, предсмертные стоны и крики, а потом смаковал, точно лакомые кусочки. Каждого десятого он выпивал до дна: именно так велела кровь. Эти стали его собственностью, его детьми, его подобострастной свитой, Легионом, тенями Бэбкока.
В Это Место он вернулся как домой, с чувством выполненного долга. Насытившись кровью мира, он отдыхал и видел темные сны, но потом проснулся, снова почувствовал голод и услышал голос Ноля, которого звали Фаннинг: «Братья, мы умираем! На земле не осталось крови: нет ни людей, ни животных!» Бэбкок понял: настала пора собрать детей, чтобы они узнали его, Бэбкока, брата Ноля, и влились
Вскоре построили город, первый в мире Город Бэбкока. Но тут появилась Иная: не чета Нолю или членам Дюжины, а просто — Иная. Похожая на них, как сестра, но Иная. Неуловимая, как птица, она подтачивала его власть, однако стоило направить мысленный взор в ее сторону, как Иная исчезала. Легион, его дети, его подобострастная свита, тоже чувствовали ее зов. Огромная сила Иной отрывала детей от него, уводила прочь. Ее сила напоминала любовь, которую он чувствовал в прошлой жизни, наблюдая, как раскаленный кончик сигареты впивается в кожу.
«Кто я? — спрашивали Иную дети. — Кто я?» Из-за нее они вновь обретали память. Из-за нее хотели умереть. Бэбкок чувствовал: она близко, совсем близко.
Она будоражила окоченевшее сознание детей. Она разрывала плотную пелену ночного мрака. Бэбкок знал, ей по силам разрушить все, что он сотворил, уничтожить все, что он создал.
«Братья, братья, она приближается! Братья, она уже здесь!»
— Извини, Питер, — покачал головой Ольсон Хэнд. — Я не в состоянии уследить за всеми твоими друзьями.
Об исчезновении Майкла Питер узнал на закате. Сара отправилась в больницу навестить брата и обнаружила пустую кровать. Да что кровать, вся больница пустовала!
Члены отряда разделились: Сара, Холлис и Калеб стали прочесывать территорию, а Питер с Алишей — искать Ольсона.
Небольшой двухэтажный дом, который ныне занимал Ольсон, а прежде — начальник тюрьмы, находился на выжженном солнцем участке между зданием тюрьмы и Коррекционным лагерем. С Ольсоном Питер и Алиша столкнулись в дверях.
— Я поговорю с Билли, — пообещал Ольсон. — Может быть, она знает, где Майкл. — Ольсон казался встревоженным, словно гости застали его за решением сложной проблемы. Тем не менее он изобразил обнадеживающую улыбку. — С ним все в порядке. Пару часов назад Мира заглядывала к нему в больницу, он чувствовал себя гораздо лучше и хотел прогуляться. Я решил, что он с вами.
— Какие прогулки, он же едва на ногах стоит! — воскликнул Питер.
— Ну, значит, далеко не уйдет!
— Сара сказала, что больница пустует. Вы разве дежурных не оставляете?
— Как правило, нет. Если Майкл вздумал уйти, они наверняка не стали задерживаться. — Ольсон вдруг помрачнел и пристально взглянул на Питера. — Не волнуйтесь, он объявится. А вы лучше вернитесь в бараки и ждите его возвращения.
— Не понимаю…
— Совет я дал, надеюсь, ты ему последуешь, — перебил Ольсон. — Смотри, остальных друзей не растеряй!
— Пошли! — Молчавшая доселе Алиша толкнула Питера плечом: на костылях особо не пожестикулируешь.