Переселение. Том 2

Црнянский Милош

Варвара и Петр заметили, что за ужином он усаживал Анну, словно черную паву, справа от себя и, как завороженный, то и дело поглаживал ее руку, а потом, когда они прогуливались, брал за талию.

Юрата он сажал по ту же сторону стола, слева от свояченицы, за высокой грудью и рюшами которой тому было не видно, как хозяин ухаживает за его женой. Юрат видел только, что Вишневский все время наклоняется к Анне, но не подозревал, что тот нашептывает ей на ухо любезности, вдыхая запах ее волос.

Когда Вишневский приглашал гостей прогуляться после ужина

по саду, он неизменно восклицал: какое несчастное создание мужчина, ведь это зверь, которого могут приручить только черные глаза прелестной женщины!

Слава богу!

Анна в своем черном кринолине была красива, как никогда, но головы не теряла, несмотря на то, что подтянутый, стройный, высокий и красивый хозяин дома в роскошном мундире был весьма привлекательный мужчина, пусть уже стареющий, но полный силы и огня. И когда Анна шла с ним рядом, у нее было такое чувство, будто они танцуют какой-то, как он однажды выразился, полуночный полонез.

Однако этой страстной женщине, вполне счастливой и довольной своим браком, удавалось заставить своего кавалера вести себя с ней так, будто она королева. Трудно сказать, что было тому причиной — сильные ли руки Анны, или ее змеиная талия, или ее глаза, но Вишневский никогда не пытался, оставшись с ней с глазу на глаз во время прогулок по темным аллеям, прижать ее к себе. И в саду он вел себя как в бальном зале. Лишь время от времени восклицал: «Как чудесно пахнут резеда и левкои». И когда Анна говорила, что хочет вернуться в дом, Вишневский, склонив голову, отвечал:

— Слушаюсь!

Безумство его оборвал Павел.

В один из вечеров он без обиняков заявил, что ему тошно смотреть, как русский офицер, представитель императрицы в иностранном государстве, преследует женщину в интересном положении.

Вишневский побледнел и, казалось, был готов броситься на Павла; с того вечера он резко переменился.

Все это время жена Вишневского не только не выказывала признаков ревности, но явно покровительствовала мужу. Устраивала так, чтобы муж и Анна оставались наедине, особенно в саду. И если Павел шел за Анной или спрашивал о ней, Юлиана неизменно находила повод его задержать и, взяв под руку, громко смеясь, уводила его в другую сторону. А если Павел сердился, она твердила, что так прогуливаются и в доме Костюрина в Киеве — в России, мол, так всегда проводят вечера.

Павлу это напоминало Вену и г-жу Божич.

Меньше всех замечал все это муж Анны, Юрат.

Правда, Варвара, очень напуганная, делала все возможное, чтобы Юрат ничего не видел. И старалась держать его возле себя.

Впрочем, еще сильнее к этому стремилась свояченица Вишневского. Уж очень нравился Юрат этой молодой грудастой девице. Во время танцев она прижимала его к своей высокой груди. Юрат, хохоча, тщетно старался от нее отделаться, но Дунда не отставала от него ни на шаг — ни в доме, ни в саду. Брала у него во время ужина с тарелки лакомые кусочки. Стояла за его спиной, когда он играл в фараон, и поглаживала его по голове. А когда он выигрывал, подливала ему в бокал вина —

словом, просто висла у него на шее.

Юрат диву давался, что за глупая история с ним приключилась, однако успокаивал себя тем, что в семье Вишневского люди хорошие, но с придурью.

Вечером, за день до их отъезда из Токая, Вишневский предложил всей компании спуститься в его погреба, где хранятся вина. Вскоре все очутились в подземелье лишь при фонарях, свет и тьма менялись, точно день и ночь.

Дунда, изображая шаловливого ребенка, села на колени к Юрату. И как раз в эту минуту появились Вишневский, Анна и Юлиана. Анна, потрясенная, остановилась. И тотчас попросила, чтобы ее отвели домой. Никто не понял, что случилось.

До самой зари доказывал Юрат жене, когда они остались вдвоем, что он ни в чем не виноват, что это была обычная шалость, что Бирчанская из Мохола — настоящая мохолчанка, у нее и без того ветер в голове, а тут еще хватила лишнего. Все было тщетно: Анна не отвечала ни слова.

Она дважды гасила свечу, которую Юрат, полный отчаяния, зажигал снова, чтобы продолжить разговор и попытаться убедить жену, что ему самому стыдно, что проклятая девка села к нему на колени так неожиданно, что он не успел и опомниться.

Анна молчала.

Впервые после стольких лет ничем не омраченной супружеской жизни жена повернулась к нему спиной на людях, а теперь уже несколько часов неподвижно стояла, прижав голову к окну, словно что-то видела в темноте.

И наконец холодно, ледяным тоном процедила, что не в силах позабыть виденное до самой смерти.

Что их отношения уже не могут оставаться прежними.

Слушая ее, Юрат обомлел. Он смотрел на жену так, будто она сошла с ума. Потом постоял немного, ожидая, что она еще скажет.

И недоуменно спрашивал себя, кто перед ним — жена или ночной призрак?

И, не дождавшись, молча вышел из комнаты.

Утром Павел застал его сидящим у порога на седле, которое он, приехав в Токай, чинил и зашивал. Всю ночь Юрат не сомкнул глаз.

Когда брат спросил его, куда он так рано собрался, Юрат встал и, пробормотав что-то, повернулся к нему спиной, пошел за дом на поляну и растянулся на сене.

В следующую ночь, накануне отъезда из Токая, оставшись с женой наедине, он еще раз попытался извиниться, но Анна опять повернулась к нему спиной, как вчера. Тогда Юрат силой повалил ее на постель. Поначалу она сопротивлялась, как дикая кошка, и била его по щекам, потом горячо задышала и отдалась ему со всей страстью.

Но сейчас при свете дня, когда тронулись в путь и Юрат заговорил с ней как ни в чем не бывало, словно они и не ссорились, Анна, холодно поглядев на него, сказала, что не нужно обманываться, она понимает, что их до конца дней связывают дети, но то, что случилось, навек изменило их отношения. И она никогда этого не забудет.

Разбитый бокал не склеишь. Никогда уж не зазвенит он хрустальным звоном.

Юрат в недоумении выругался, обругал и самое слово «хрусталь», которое он впервые услышал от жены.