Переселение. Том 2
Шрифт:
Анна упрекнула его грудастой Бирчанской не только во время ужина, но и в спальне, когда они остались одни. И расплакалась.
Юрат лишь перекрестился.
Он никак не мог себе представить, что их супружеская жизнь, протекавшая пять лет в любви и согласии, может омрачиться из-за такой чепухи. Расстроиться из-за того, что подвыпившая девица плюхнулась к нему на колени, когда они сидели среди бочек. Ведь это была шутка. И не села же Дунда к нему на колени в рубахе! Да и просто не было возможности и времени ей помешать.
Неужели
Да и та девка из Токая вовсе не помышляла о худом.
Во всяком случае, сейчас, в Киеве, Юрату казалось, что Анна делает из мухи слона. Все это чистая чертовщина. Шутки старого ненавистника рода человеческого — сатаны!
Юрат снова попытался образумить жену, доказать, что их хочет поссорить нечистая, темная сила. И ласково принялся еще и еще раз объяснять, что произошло в Токае.
Но все было напрасно.
Анна, грустно на него поглядывая, отворачивалась и говорила, что она не слепая и все хорошо видела. Это не каприз, но их любовь не хуже и не лучше, чем у всех прочих на свете. Она или Бирманская, ему все равно!
Юбка как юбка!
Лучше было бы им там, среди бочек, в Токае умереть.
Тщетно просил ее Юрат вспомнить, как счастливо они прожили пять лет, не сказав друг другу дурного слова, как любили друг друга. За эти пять лет у него и в мыслях не было пожелать другую женщину.
Ему не в чем себя упрекнуть.
А весь свет знает, что у пьяной снохи и деверь на уме.
Анна — единственная женщина, которую он будет любить до конца своих дней!
Однако Анна плача отвечала, что она жалеет, что не может теперь же оставить его, как Кумрия — Трифуна, и уехать к своей матери.
И громко зарыдала, словно ей сообщили, что ее мать при смерти. Услыхав имя тещи, Юрат вышел, хлопнув дверью.
После этой стычки они три дня не разговаривали даже в присутствии других. На четвертый день вечером Анна завелась пуще прежнего.
Все мужчины, говорила она, настоящие турки. Чтобы не сказать жеребцы. И сидящий тут, за столом, майор, ее дражайший супруг, ничуть не лучше. Любовь мужчины! Все, что болтают о мужчине-однолюбе, это чистые сказки, турусы на колесах. Ее Юрат был бы счастлив только в гареме, как и все мужчины. Чтобы можно было выбирать, у какой глаза ярче горят. Сегодня эту, завтра ту. Ей-богу!
За столом наступила тишина.
Казалось, муж ударит ее.
Глаза у Анны лихорадочно блестели.
Ни Варвара, ни Петр, ни Павел не ожидали такого от Анны и молча опустили носы в тарелки. Однако Юрат сдержался.
Он встал из-за стола, молча посмотрел на жену, повернулся и, не произнеся ни слова, вышел из комнаты.
Переполох настал страшный.
Анна громко рыдала.
Петр, как только все немного успокоились, ушел спать.
Павел еще какое-то время посидел, глядя, как
Юрат вернулся после полуночи. Он был весь в снегу.
Анна встретила его со слезами на глазах: где он шатался? Уж не ходил ли с визитом к невестке Вишневского, Дунде, которую он называл ангелом? Их любовь после того, что произошло в Токае, уже не может быть прежней. Так пусть же отпадает то, что и так висит как оторванный лоскут!
Однако Юрат Исакович не сказал жене в ту ночь ни одного грубого слова. Он помог ей улечься на татарские подушки, на которых они спали, и даже погладил ее по щеке, как гладил своих детей.
И только страшно таращил глаза.
Такие глаза Анна видела у мужа лишь тогда, когда лежала в его объятиях. Теперь же в них таилась еще и тупая боль, словно Юрат хоронил близкого человека. В черноте его зрачков была какая-то мрачная решимость.
Когда он гладил ее по щеке, Анне показалось, что он ударит ее.
Но он поправил подушки, укрыл ее, как ребенка, и, будто баюкая ее, заговорил:
— Когда я женился на тебе, я думал, что ты уже женщина, а оказалось нет. Ты еще девчонка. Скоро родишь третьего, а больше двадцати тебе не дашь. Ошибся я, милая, в тебе! Взял на себя немалую заботу! А ерунду болтаешь, потому что сенаторская дочь!
Анна зло ответила, что, когда они венчались, он клялся ей в вечной любви.
Расплетая свои густые, буйные душистые волосы, она поднялась и заявила, что не хочет спать.
Но Юрат снова уложил ее на мягкие подушки.
— Ложись, милая, ложись, спи и не читай мне проповедей! Я не мать, а тебе сейчас больше всего мать нужна, а не муж! Госпожа Агриппина Богданович. Ты ее детище!
Тут Анна вспомнила, как ее мать, госпожа Агриппина Богданович, утверждала, — и совершенно была права, — что он не умеет деликатно и нежно обращаться с женой, что он просто сремский бугай.
Юрат и на это не рассердился.
— Многие наши, сама видишь, здесь в России среди снега и морозов отказываются, ради жены и детей, от хлеба насущного. А ты жалуешься! И я обеднел, остался гол как сокол, но решил уехать, чтобы твоя мать меня не пилила. И вот очутился с братьями здесь, во мраке неизвестности, в надежде, что будет лучше. Кругом кричат: «Богатый зять!» А я молчу.
— Все было бы хорошо, если бы мы не повстречали эту Бирчанскую, — вставила Анна.
Юрат сказал, что и эта девка, наверно, не из самых худших. К чему и говорить о ней?
— Наши люди тут в Киеве мучаются от холода и голода, а ты только и думаешь об этой Бирчанской да о том, будто у твоего мужа одна забота — как бы завести шашни с Дундой. Вот, уж и правда, бабий ум!
— А почему тогда Вишневский и эта Бирчанская в Киев приехали? — спросила Анна. — Ты ждешь не дождешься, чтобы их повидать. Пойти к ним в гости!