Пернатый змей

Лоуренс Дэвид Герберт

Рамона и Сиприано, шагавших по площади перед почтамтом, где современные писцы, сидя за маленькими столиками, печатали на машинках письма беднякам и неграмотным, которые ждали рядом, зажав в кулаке жалкие сентаво, пока их послания перепишут на цветистом кастильском, встречали с чуть ли не испуганным почтением.

— Зачем ходить к епископу? — сказал генерал. — От него больше ничего не зависит. Я слышал, его Рыцари Кортеса прошлым вечером собирались за обедом и, говорят, — хотя я этому не верю — они поклялись на крови лишить жизни меня и тебя. Но знаешь, меня больше испугала бы клятва дам-католичек. Какое

там, стоит человеку остановиться и расстегнуть брюки, чтобы помочиться, как Рыцари Кортеса спасаются бегством, думая, что он достает пистолет. Забудь о них, друг! Не пытайся искать их дружбы. Они будут только пыжиться и грубить, думая, что ты боишься их. Шестерых солдат хватит раздавить всю эту мерзость.

Город действовал на него, дух города.

Сиприано занимал апартаменты в большом особняке на Пласа де Армас.

— Если женюсь, — сказал он, когда они прошли в патио мимо солдат, вытянувшихся по струнке, — приобрету дом за городом, здесь никакой личной жизни не будет.

Забавно было смотреть на Сиприано, когда он оказывался в городе. Когда он шел по улицам, от всего его облика так и веяло гордостью, высокомерной властностью. Но, увидев его черные глаза над тонким носом и маленькой козлиной бородкой, желание смеяться пропадало. От острого, как укол кинжала, взгляда, казалось, ничто не ускользает. Сущий дьявол в миниатюре.

Глава XVIII

Аутодафе

Рамон навестил в городе Карлоту и мальчиков, но встреча оказалась бесполезной. Старший сын просто испытывал неловкость в присутствии отца, младший же, Сиприан, хрупкий и очень умный, смотрел на него с довольно надменной неприязнью.

— Знаешь, что люди поют, папа? — спросил он.

— Мало ли что они поют, это ничего не значит, — ответил Рамон.

— Они поют… — мальчик замялся. Потом пропел чистым детским голоском на мотив «Кукарачи»:

Дон Рамон не курит, не пьет. Донья Карлота изводится. Он думает, ему очень пойдет Голубой плащ, что он украл у Богородицы.

— Нет, я хожу в другом, — сказал Рамон, улыбаясь. — На моем серапе посредине змея и птица, а по краям черные зигзаги и красная бахрома. Лучше приезжай и посмотри сам.

— Нет, папа! Не хочу.

— Почему?

— Не хочу быть замешанным в этой истории. Мы все стали посмешищем.

— А как, думаешь, ты со своей ангельской внешностью выглядишь в этом матросском костюмчике? Лучше бы мы одели тебя как младенца Иисуса.

— Нет, папа! У тебя дурной вкус. Никто так не говорит о моей внешности.

— Тогда придется тебе признать, что ты говоришь неправду. Ты сказал, что никто такого не говорит, между тем я, твой отец, только что, как ты слышал, это сказал.

— Я имею в виду, никто из хороших людей. Порядочных.

— Тогда опять-таки придется тебе признать, что ты назвал отца непорядочным. Несносный ребенок!

Мальчик покраснел, к глазам подступили слезы. Какое-то время они молчали.

— Так вы не желаете ехать в Хамильтепек? — спросил Рамон сыновей.

— Нет! — медленно проговорил старший. — Мне хочется поехать, искупаться и покататься на лодке по озеру. Но… говорят, нельзя.

— Почему?

— Говорят,

ты сделался пеоном, одеваешься, как они, — сконфузился мальчик.

— Знаешь, это очень удобная одежда. Удобней, чем твои бриджи.

— А еще говорят, ты утверждаешь, что ты ацтекский бог Кецалькоатль.

— Вовсе нет. Я утверждаю, что ацтекский бог Кецалькоатль возвращается в Мексику.

— Но, папа, это неправда.

— Почему ты так уверен?

— Потому что это невозможно.

— Отчего же?

— Не было никакого Кецалькоатля, кроме идолов.

— А Иисус, он есть или существует только на его изображениях?

— Да, папа.

— И где он?

— На небесах.

— Тогда и Кецалькоатль на небесах. А кто на небесах, тот может вернуться на землю. Ты мне веришь?

— Не могу.

— Тогда оставайтесь неверующими, — сказал Рамон, засмеявшись, и встал.

— Очень плохо, что про тебя поют песни и маму приплетают, как было с Панчо Вильей, — сказал младший. — Мне это очень больно.

— Потри «Нежным растиранием», моя лапочка! — усмехнулся Рамон. — Потри, и все пройдет.

— Какой ты нехороший, папа!

— И какой ты хороший сын! Не так ли?

— Этого я не знаю, папа. Я знаю только, что ты нехороший.

— Ох-ох! Это все, чему тебя учат в американской школе?

— В следующей четверти, — сказал Сиприанито, — я хочу поменять свое имя. Больше не хочу, чтобы меня обзывали Карраско. Когда о тебе напишут в газетах, над нами будут смеяться.

— Ох-ох! Ты мне сейчас смешон, лягушонок! И какое имя ты выберешь? Может быть, Эспина? Ты знаешь, что карраско — это дикий кустарник, который растет на болотах в Испании, откуда мы родом. Не хочешь ли назваться маленьким шипом на таком кусте? Возьми себе имя Эспина, ибо ты отпрыск старинного древа. Entonces, adi'os! [126] Сеньор Эспина Эспинита!

126

Ну так до свиданья! (исп.)

— Adi'os! — отрывисто попрощался мальчишка, покрасневший от злости.

Рамон взял такси до Сайюлы, поскольку туда провели грунтовое шоссе. Но дожди уже размывали его. Машина гремела, ухая в глубокие промоины. В одном месте лежал на крыше опрокинувшийся камион.

На плоских пустошах блестели озерца скопившейся воды, и розовые и желтые цветы начинали выкидывать бутоны. Холмы в отдалении начали покрываться дымкой молодой листвы невидимых деревьев и кустарников. Земля оживала.

В Сайюле Рамон заехал к Кэт. Ее не было дома, но неистовая Кончита помчалась искать ее на берег озера.

— Там дон Рамон! Там дон Рамон!

Кэт поспешила домой; на бегу в туфли набился песок.

Рамон показался ей усталым, черный костюм придавал ему мрачный вид.

— Я вас не ждала, — сказала она.

— Заглянул к вам по пути домой из города.

Он сидел совершенно спокойно, на желтовато-смуглом лице знакомое сердитое выражение, и поглаживал черные усы над сердито сжатыми губами.

— Видели кого-нибудь в городе? — спросила она.

— Дона Сиприано… донью Карлоту и моих мальчиков!