Пернатый змей
Шрифт:
На воде группками качаются черноволосые головы, словно черные птицы. Птицы? Головы? Люди это или что-то промежуточное, чьи оранжевые мокрые, поблескивающие плечи показываются над водой, под черными головами?
Она так хорошо знала, каким будет наступающий день. Солнце над головой медленно темнеет и раскаляется. После полудня электричество незримо сгущается в воздухе. Замусоренный берег слепнет от жары, пахнет гниющими отбросами и мочой людей и животных.
В слепящем свете все приобретает смутные очертания, воздух незримо сгущается, и Кэт чувствует, как электричество
И в разгар оцепенения сиесты внезапные раскаты грома и шумный, прохладный ливень.
Время пятичасового чая и приближение вечера. Последние лодки готовятся отплыть и ждут попутного ветра.
Ветер западный; лодки, держащие путь на восток и на юг, уплыли, их паруса исчезают вдали. Но лодки, которым нужно на запад, все ждут, ждут, и волны бьют в их черные плоские днища.
Большая лодка из Тлапальтепека, привезшая много людей с запада, остается на ночь. Она стоит на якоре в нескольких ярдах от берега, и поздним вечером ее пассажиры, уставшие за день, собираются на берегу. Они стоят у края плещущей воды.
Большое, широкое, плоскодонное каноэ с деревянным навесом и прямой мачтой покачивается в нескольких ярдах от берега в ночной темноте. Под деревянной крышей горит фонарь; один человек смотрит с берега, есть ли кто-нибудь под навесом. Для пассажиров это дом на время поездки.
Появляется низенький мужчина в закатанных штанах, чтобы переправить их на лодку. Мужчины становятся спиной к нему, расставив ноги. Он внезапно ныряет вниз, просовывает голову им между ног и выпрямляется, держа мужчину на плечах. Потом идет вброд к черной лодке и оставляет там свой живой груз.
Женщин он переправляет иначе: приседает перед каждой, и она садится ему на плечо. Правой рукой он обхватывает ее ноги, а она держится за его черноволосую голову. Так он переносит ее на лодку, как вещь.
Скоро все люди оказываются в лодке. Они усаживаются на дне, постелив циновки, прислонясь спиной к бортам посудины; их корзины, свешивающиеся с односкатной крыши навеса, раскачиваются вместе с лодкой. Мужчины кутаются в серапе и готовятся ко сну. Свет фонаря падает на них, сидящих, лежащих, спящих или приглушенно разговаривающих.
Из темноты выскакивает маленькая женщина; потом неожиданно бросается назад, на берег. Что-то забыла на песке. Но лодка не отплывет без нее — ветер еще не переменился.
Высокая мачта теряется в темноте; огромный парус лежит вдоль крыши навеса, наготове. Под крышей раскачивается фонарь; люди спят, растянувшись на дне. Может быть, они не отплывут до полуночи. А потом обратно в Тлапальтепек с его зарослями тростника в конце озера, с его мертвой, мертвой plaza, с его мертвыми сухими домами из черного саманного кирпича, с его разоренными улочками и странной, могильной тишиной, как в Помпее.
Все это было знакомо Кэт. Столь чуждое и напоминающее смерть, оно пугало и озадачивало ее.
Но
Ах, как она может выйти за него и отдать свое тело этой смерти? Принять на свою грудь тяжесть этой тьмы, выдержать гнет этого странного мрака? Умереть прежде смерти, превратиться в живого мертвеца?
Ну уж нет! Лучше бежать в земли белых людей.
Но вместо этого она отправилась договариваться с Алонсо о катере.
Глава XVII
Четвертый гимн и епископ
Президент республики, как новая метла, мел, возможно, слишком чисто, по общему мнению, что вызвало «восстание». Оно не было очень широким. Но, разумеется, означало появление бандитизма, разбоев и напугало небольшие городки.
Рамон решил держаться в стороне от позорной политики. Однако Церковь, а с нею Рыцари Кортеса и некоторые политики уже ополчились на него. Церковники обрушивались на него с амвонов, клеймя — не слишком пока громко — как амбициозного антихриста. Впрочем, имея поддержку в лице Сиприано, а с ним и армии западных районов, он мог особо не бояться.
Однако существовала возможность того, что Сиприано придется вести свои войска на защиту правительства.
— Прежде всего, — сказал Рамон, — я не хочу, чтобы от меня несло политическим запашком. Не хочу, чтобы меня подталкивали к сближению с какой бы то ни было партией. Пока могу, мне лучше оставаться в этом отношении незапятнанным, лучше держаться в стороне от всех. Но Церковь будет толкать меня к социалистам — а социалисты предадут при первой возможности. Дело не во мне. Таков новый настрой. Самый верный способ убить его — а его можно убить, как всякую живую вещь, — это связать его с какой-нибудь политической партией.
— Почему бы тебе не встретиться с епископом? — сказал Сиприано. — Я тоже с ним встречусь. Не зря же я назначен командиром дивизии в западном округе?
— Да, — медленно проговорил Рамон, — я встречусь в Хименесом. Я уже думал об этом. Да, я намерен использовать все доступные средства. Монтес будет на нашей стороне, потому что ненавидит католическую церковь и не потерпит даже намека на давление со стороны. Он видит возможность создания «национальной» церкви. Хотя меня лично никакие национальные церкви не интересуют. Только одна должна говорить с народом на его языке. Ты знаешь, что священники запрещают народу читать наши Гимны?
— Какое это имеет значение? — сказал Сиприано. — Народ сегодня другой, его не остановишь. Он тем более будет читать их.
— Возможно! Для меня это будет не важно. Я буду взращивать свою легенду, как се называют, пока почва влажна. Но мы должны внимательно следить за появлением малейших «ростков» группового интереса.
— Рамон! — сказал Сиприано. — Если тебе удастся превратить Мексику в страну Кецалькоатля, что будет потом?
— Я буду Первым Человеком Кецалькоатля! Больше ничего не знаю.