Пернатый змей
Шрифт:
— Но почему не сделать, как вы говорите, не остаться верным сокровенному в вас и на этом пути не встретить женщину, глубочайшее желание души которой совпадет с глубочайшим желанием вашей души? Не все же будет то ужасное разобщение, которое вы называете насилием.
— Почему? Да разве встретишь реальную женщину, не отравленную медленным ядом насилия или жертвенности? Если я женюсь на испанке или смуглокожей мексиканке, она покорится моему насилию над ней. Если на англосаксонке или блондинке северянке, она захочет насиловать меня, подталкиваемая всеми древними белыми демонами. Те, которые хотят, чтобы их
— Бесспорно, встречаются, пускай редко, и действительно хорошие женщины!
— Покажите мне таких. Все они потенциальные Карлоты или… или, да, Катерины. Уверен, вы насиловали своего Джоакима, пока он не умер. Не сомневаюсь, что ему это нравилось; даже больше, чем вам. Речь не только о сексе. Это зависит от склонностей. Жертвы и мучители. Высшие классы, жаждущие быть жертвами низших классов; или же жаждущие сделать низшие классы своими жертвами. Политики, жаждущие, чтобы одни люди стали жертвами других. Церковь со своим дьявольским желанием превратить всех людей в смиренные, терзающиеся существа, жаждущие, чтобы их мучили, насиловали. Говорю вам, земля — царство порока.
— Но если вы не хотите уподобляться остальным, — сказала Кэт, — несомненно, есть кто-то, кто тоже не хочет этого, правда.
— Возможно, — сказал он, успокаиваясь. — Такое возможно. Хотел бы я лучше владеть собой. Это мне необходимо. Необходимо держаться золотой середины, где я спокоен. Моей Утренней Звезды. Я стыжусь, что так говорил с вами, сеньора Катерина.
— Почему? — вскричала она. И в первый раз лицо ее вспыхнуло от боли и унижения.
Он сразу это понял и на мгновение коснулся ее руки.
— Нет, — сказал он, — не стыжусь. Чувствую облегчение.
Она, густо покраснев от его прикосновения, молчала. Он поспешно встал, чтобы уйти, желая вновь остаться наедине со своей душой.
— В воскресенье, — сказал он, — придете на площадь, утром, когда услышите барабан? Придете?
— Зачем? — спросила она.
— Приходите и увидите.
Он исчез.
В городке было много солдат. Отправившись на почту, она увидела людей в форме, расположившихся на земле у ворот гарнизона. Было их человек пятьдесят или больше, малорослых местных, а не высоких северян. Резкие в движениях, подтянутые, как Сиприано, они тихонько переговаривались на непонятном индейском языке. Очень редко их можно было увидеть на улицах: старались не попадаться людям на глаза.
Однако население попросили оставаться дома после десяти вечера, и Кэт слышала, как в ночной темноте по улицам разъезжают верховые патрули.
В городке царила атмосфера тревоги и таинственности. Приходский священник, строгий человек лет пятидесяти, произнес в субботу яркую проповедь, в которой обрушился на Рамона и Кецалькоатля, запретив даже упоминать языческое имя и угрожая всеми мыслимыми карами прихожанам, которые читают или хотя бы слушают Гимны.
Естественно, когда он покидал церковь, люди набросились на него. Выручили солдаты, стоявшие в дверях. Они в целости и сохранности доставили его домой. Но старуху криаду, прислуживавшую ему, женщины предупредили, что если падре еще что-нибудь скажет против Кецалькоатля,
Так что его преподобие сидел дома, а его обязанности исполнял кюре.
Практически весь народ, приплывавший на лодках в субботу на рынок, отправлялся на мессу в сайюльскую церковь. Огромные двери церкви были распахнуты весь день. У ворот вновь прибывшие и те, кто возвращался к озеру, странным подобострастным жестом снимали свои огромные шляпы. Весь день в проходах и между скамьями стояли коленопреклоненные люди: мужчины, выпрямив спину и положив шляпы рядом на пол, черноволосые индейские головы с вытянутым вверх черепом тоже смотрят прямо; смирение обозначено только тем, что они опустились на колени. Женщины в низко надвинутых темных платках стоят на коленях у скамей, положив на них согнутые в локтях руки, в позе, в которой есть что-то сладострастное.
В субботу ночью в темной каверне церкви море красновато мерцающих свечей, черноволосые головы толпящихся мужчин, поодаль переходящие с места на место женщины, движение у двери: одни идут от озера, другие уходят, направляясь на рынок. Молчание — не столько благоговейное, сколько полное какого-то сладострастного восторга перед величием и пышностью внутреннего убранства храма, страстной, почти жертвенной покорности богу смерти, Распятому, обагренному кровью, или красивой белой женщине в голубом плаще с ее кукольным личиком под короной, Марии, кукле кукол, нинье ниний.
Это было не поклонение. Но своего рода оцепенение, когда безвольная душа пребывает в прострации. А еще праздник после целой недели немытой скуки в своих убогих деревеньках, в хижинах, крытых соломой. Но Кэт это раздражало.
Мужчины поднимались с колен и на цыпочках шли в своих сандалиях к выходу, размашисто крестились, макнув пальцы в святую воду. Их блестящие черные глаза смотрели расслабленно, умиленно. Вместо того чтобы воспрянуть духом, стать строже, энергичней, собранней и самоуглубленней, они выходили из храма лишь более расслабленными, умиленными, безвольными.
О, если и нужно чему-то научиться людям, а особенно мексиканцам, так это постоянной внутренней собранности. Церковь, вместо того чтобы помогать им в этом, лишь поощряет в них кроткую, сентиментальную беспомощность, когда им доставляет отвратительное удовольствие чувствовать себя жертвами, обреченными на мучения, но в то же время втайне думать со злобным презрением, что в конце концов жертвы сильней мучителя. В конце концов жертвы растерзают своего мучителя, как стая гиен неосторожного льва.
В субботу первую мессу отслужили ранним утром, с восходом солнца, вторую — в семь часов, потом в девять и наконец в одиннадцать. Маленький струнный оркестрик играл старомодную танцевальную музыку; храм, особенно ранним утром, был забит пеонами и женщинами, стоявшими на коленях на полу; колыхалось тусклое пламя свечей, в спертом воздухе тяжелыми волнами плыл дым ладана, с хоров звучало суровое пение мужских голосов, слитное, мощное, волнующее.
Люди выходили из храма с чувством умиления, которое вскоре — на рынке — сменялось ненавистью, застарелой, неизмеримой ненавистью, что лежит на дне индейского сердца и поднимается, черная и мутная, когда церковная служба пробуждает в них сладостное ощущение жертвы.