Пернатый змей

Лоуренс Дэвид Герберт

— А остальной мир тебя не волнует?

Рамон улыбнулся. Он уже видел в глазах Сиприано огонь Священной войны.

— Я бы хотел, — сказал он с улыбкой, — быть одним из Посвященных земли. Одним из Инициаторов. Каждая страна, Сиприано, — сама себе Спаситель или каждый человек — сам себе Спаситель. И Первый Человек во всяком народе представляет Подлинную Аристократию мира. Аристократия необходима, это мы знаем. Но подлинная, а не искусственная. Необходимо нечто, что органически объединило бы мир: мир человека. Но что-то конкретное, не абстрактное. Ах, Сиприано! Союзы, соглашения, международные программы — это как глобальная пандемия. Листья одного громадного дерева не могут расти на ветвях другого громадного дерева. Народы земли — как деревья; в конце концов, они не перемешиваются, не соединяются. Они живут обособленно, как деревья. Или же лезут друг на друга, и тогда их корни сцепляются в смертельной борьбе.

Только цветы способны на совместное существование. И цвет каждого народа — это подлинная его аристократия. И дух мира может перелетать с цветка на цветок, как колибри, и постепенно опылять громадные цветущие деревья. Лишь Подлинная Аристократия мира может быть интернациональной, или космополитичной, или вселенской. Так было всегда. Народы способны на это так же, как листья мангового дерева — прижиться на сосне. И если я хочу, чтобы мексиканцы узнали имя Кецалькоатля, то только потому, что хочу, чтобы они говорили на языке своей крови. Я хочу, чтобы германский мир вновь обрел Тора и Вотана и древо Иггдрасиль^{30}. И я хочу, чтобы друидический мир действительно понял, что их тайна — в белой омеле и что они сами — Туата де Данаан^{31}, живые, но придавленные. А в Средиземноморье должен вернуться новый Гермес^{32}; в Тунис — новая Аштарот^{33}; в Персию — Митра; в Индию — непобедимый Брахма^{34}; в Китай — древнейшие из драконов. Тогда, Сиприано, я. Первый Человек Кецалькоатля, с тобой, Первым Человеком Уицилопочтли, и, возможно, твоей женой, Первой Женщиной Ицпапалотль, разве могли бы мы не объединиться на равных, с другими великими аристократами мира: Первым человеком Вотана и Первой женщиной Фрейи^{35}, Первым лордом Гермеса и Первой леди Астарты, Светлорожденным Брахмы и Сыном Величайшего Дракона? Говорю тебе, Сиприано, возрадуется земля, когда Первые лорды Запада встретятся с Первыми лордами Востока и Юга в Долине Души. О, на земле есть Долины Души, и это не города, где процветают торговля и промышленность. Тайна одна, но люди должны видеть ее по-разному. Гибискус, чертополох и горечавка — все они цветы на Древе Жизни, но в мире они далеки друг от друга, и так должно быть. Я — гибискус, ты — цветок юкки, твоя Катерина — дикий нарцисс, а моя Карлота — белые анютины глазки. Только четверо нас, но мы составляем удивительный букет. Так вот. Мужчины и женщины земли не продукт промышленности, они не взаимозаменяемы. Древо Жизни — едино для всех, и это мы понимаем, когда наши души раскрываются в последнем цветении. Мы не можем измениться и не хотим этого. Но, когда наши души раскрываются в конечном цветении, тогда, расцветши, мы познаем единую тайну цветения вместе со всеми цветами, которая превыше знания любых листьев, стеблей и корней — нечто божественное.

Но сейчас не это важно. Сейчас мне нужно добиваться своего тут, в Мексике, а тебе — своего. Так пойдем и займемся этим.

Он отправился в мастерские, где его люди трудились над его заданиями, Сиприано же сел за письма и военные планы.

Их отвлек стук мотора катера, входящего в крохотную бухточку. Это прибыла Кэт в сопровождении Хуаны, замотанной в черный шарф.

Рамон во всем белом, перепоясанный кушаком с сине-черным узором, в большущем сомбреро с инкрустированным бирюзой Глазом Кецалькоатля, спустился на берег встретить ее. На ней было платье тоже белого цвета, зеленая шляпа и бледно-желтая шелковая шаль.

— Как я рада вновь оказаться здесь, — сказала она, протягивая ему руку. — Хамильтепек стал для меня настоящей Меккой, внутренней потребностью.

— Тогда почему не появляетесь чаще? Мне бы очень этого хотелось.

— Боюсь показаться навязчивой.

— Ну что вы! Вы могли бы помогать мне, если бы пожелали.

— О! — сказала она. — Я боюсь крупных хозяйств, отношусь к ним скептически. Думаю, причина в том, что я не переношу скопления людей — где бы это ни было, это сидит глубоко во мне. Наверно, я слишком брезглива; мне неприятно, когда они прикасаются ко мне, неприятно и самой к ним прикасаться. Я бы, например, не смогла заставить себя вступить в… в… какую-нибудь там Армию спасения! — там это является отвратительной обязанностью.

Дон Рамон засмеялся.

— Солидарен с вами. Я сам ненавижу и презираю скопища людей. Но эти люди — мои работники.

— Со мной это с самого детства, сколько помню себя. Мне рассказывали, что, когда мне было четыре года и родители устраивали обед для множества гостей, нянька приводила меня сказать «доброй ночи» гостям. Все были такие нарядные, ели, пили. И, думаю, говорили мне приятные

вещи, как водится. В ответ я неизменно говорила одно: «Все вы обезьяны!» Это имело огромный успех. Но я чувствовала это даже ребенком и сейчас чувствую то же самое. Для меня все люди — обезьяны, по-разному выдрессированные.

— Даже самые близкие?

Кэт замялась. Потом с неохотой призналась:

— Да! Боюсь, что так. Оба моих мужа — даже Джоаким — почему-то были такими упрямыми в своих ничтожных глупостях — прямо как обезьяны. Когда Джоаким умер, я вдруг почувствовала страшное безразличие. Я подумала: Сущее посмешище было портить себе кровь из-за этого. Считаете, это ужасно?

— Да! Но с другой стороны, все мы чувствуем подобное — временами. Или должны почувствовать, если хватит смелости. Это лишь мгновение в нашей жизни.

— Иногда мне кажется, — сказала она, — что это мое постоянное чувство к людям. Я люблю мир, небо и землю, и великую их тайну. Но люди — нет, для меня они все — обезьяны.

Он видел, что в глубине души она искренна.

«Puros monos! — сказал он про себя по-испански. — Y lo que hacen, pras monerias».

— Настоящие обезьяны! И ведут себя абсолютно как обезьяны! — Потом добавил: — Однако у вас есть дети!

— Да! Да! — призналась она через силу. — Дети от первого мужа.

— А они? — monos y no m'as? [115]

— Нет! — сказала она, хмурясь и, видимо, недовольная собой. — Только отчасти.

— Плохо, — сказал он, качая головой. — А впрочем! — добавил он: — Кто мои дети для меня, как не маленькие обезьяны? И их мать… и их мать… Ах, нет! Сеньора Катерина! Это нехорошо. Нужно уметь отстраняться от людей, от толпы. Если я глажу розовый куст, он — отвратителен, колет меня. Нужно отстраняться от конкретных личностей и смотреть на людей, как смотрят на деревья в пейзаже. В определенном смысле люди влияют на вас. Человечество влияет на ваше сознание. Поэтому вы вынуждены ненавидеть людей и человечество и хотите бежать. Но спастись можно только одним способом: подняться над ними, жить более полной жизнью.

115

Не такие обезьяны? (исп.)

— Именно это я и делаю! — вскричала Кэт. — Только это. Когда я была абсолютно одна с Джоакимом в коттедже и всю работу по дому делала сама и совершенно никого не видела, просто жила и все время чувствовала полноту жизни; тогда я была свободна, была счастлива.

— А он? — спросил Рамон. — Был ли он свободен и счастлив?

— Был, по-настоящему. Но тут жизнь становится обезьяньей. Он не позволил себе быть довольным. Настоял на необходимости быть с людьми и заниматься общественным делом, чтобы просто было, чем мучить себя.

— Тогда почему вы не жили в своем коттедже совсем одна, без него? — сказал он. — Почему путешествуете и общаетесь с людьми?

Она молчала и злилась. Она знала, что не смогла бы жить в полном одиночестве. Пустота раздавила бы ее. Ей нужен был мужчина, чтобы заполнить пропасть и сохранять душевное равновесие. Но даже когда он был у нее, в самой глубине сердца она презирала его, как презирала бы собаку или кошку. С человечеством ее связывал едва уловимый, беспомощный антагонизм.

Она была от природы щедрой и не ущемляла свободу других. Прислуга привязывалась к ней, случайные поклонники восхищались ею. Она была полна энергии и joie de vivre [116] .

Но это внешне, в душе же ее жила неодолимая неприязнь, чуть ли не отвращение к людям. Больше, чем ненависть, — отвращение. Проходило немного времени, и оно овладевало ею, независимо от человека, места и обстоятельств. Будь то мать, отец, сестры, первый муж, даже дети, которых она любила, и Джоаким, к которому она испытывала такую страстную любовь, даже эти близкие ей люди скоро вызывали в ней некоторое отвращение, и отторжение, и желание бросить их в вечную oubliette [117] .

116

Жизнелюбие (фр.).

117

Подземная тюрьма (фр.).