Первая оборона Севастополя 1854–1855 гг. «Русская Троя»
Шрифт:
Неутомимые труды, заразительный госпитальный воздух скоро оказали свое влияние на слабую женскую натуру – и из 35 сестер, прибывших в Севастополь, к началу января 14 лежали больными и две умерли. Это печальное обстоятельство, служившее лучшим доказательством самоотвержения сестер, сделало их более осторожными и внимательными к себе, но не устрашило их. Сестры продолжали нести свою христианскую обязанность необыкновенным усердием и неутомимостью.
«Я сам видел, – пишет один из посетивших госпиталь, – как нежные руки омывали и перевязывали отвратительные раны: я видел, как глаза, полные слез, заботливо следили за последними корчами умирающего, я слышал, как солдаты благословляли своих благодетельниц. Расскажу вам эпизод (случай). Это было ночью; по палатам мрачный полусвет; тяжелораненому солдату хочется заснуть, но ему как-то не спится: и боль от раны, и жажда мучит, да еще, признаться сказать, в бою-то смерть нам нипочем, а в госпитале – куда как умирать не хочется! Вот проходит по палате сестра, которая в эту ночь дежурила. Бедному солдату легче стало на душе, когда он увидел, что есть в мире существо, которое
Чтобы представить себе полную картину деятельности как медиков, так и сестер милосердия, мы приведем красноречивые слова академика Пирогова, ярко рисующие христианский труд тех и других.
«Для всех очевидцев памятно будет, – пишет наш знаменитый академик, – время, проведенное с 28 марта по июнь месяц в дворянском собрании. Во все это время около входа в собрание, на улице, где так нередко падали ракеты, взрывая землю, и лопались бомбы, стояла всегда транспортная рота солдат под командой деятельного и распорядительного подпоручика Яни; койки и окровавленные носилки были в готовности принять раненых; в течение 9 дней мартовской бомбардировки беспрестанно тянулись к этому входу ряды носильщиков; вопли носимых смешивались с треском бомб; кровавый след указывал дорогу к парадному входу собрания. Эти 9 дней огромная танцевальная зала беспрестанно наполнялась и опоражнивалась; приносимые раненые складывались, вместе с носилками, целыми рядами, на паркетном полу, пропитанном на целые полвершка запекшейся кровью; стоны и крики страдальцев, последние вздохи умирающих, приказания распоряжающихся громко раздавались в зале. Врачи, фельдшера и служители составляли группы, беспрестанно двигавшиеся между рядами раненых, лежавших с оторванными и раздробленными членами, бледных как полотно, от потери крови и от сотрясений, производимых громадными снарядами; между солдатскими шинелями мелькали везде белые капюшоны сестер, разносивших вино и чай, помогавших при перевязке и отбиравших на сохранение деньги и вещи страдальцев. Двери зала ежеминутно отворялись и затворялись; вносили и выносили по команде: на стол, на койку, в дом Гущина [23] , в Инженерный, в Николаевскую. В боковой довольно обширной комнате (операционной) на трех столах кровь лилась при производстве операций; отнятые члены лежали грудами, сваленные в ушатах; матрос Пашкевич – живой турникет дворянского собрания (отличавшийся искусством прижимать артерии при ампутациях), едва успевал следовать призыву врачей, переходя от одного стола к другому; с неподвижным лицом, молча, он исполнял в точности данные ему приказания, зная, что неутомимой руке его поручалась жизнь собратов. Бакунина [24] постоянно присутствовала в этой комнате, с пучком лигатур в руке, готовая следовать на призыв врачей. За столами стоял ряд коек с новыми ранеными, и служители готовились переносить их на столы для операций; возле порожних коек стояли сестры, готовые принять ампутированных. Воздух комнаты, несмотря на беспрестанное проветривание, был наполнен испарениями крови, хлороформа; часто примешивался и запах серы: это значило, что есть раненые, которым врачи присудили сохранить поврежденные члены, и фельдшер Никитин накладывал им гипсовые повязки.
23
Сюда сносились все безнадежные и смертельно раненные.
24
Одна из сестер милосердия.
Ночью, при свете стеарина, те же самые кровавые сцены, и нередко еще в больших размерах, представлялись в зале дворянского собрания. В это тяжкое время, без неутомимости врачей, без ревностного содействия сестер, без распорядительности начальников транспортных команд Яни (определенного к перевязочному пункту начальником штаба гарнизона князем Васильчиковым) и Коперницкого (определенного сюда незабвенным Нахимовым) не было бы никакой возможности подать безотлагательную помощь пострадавшим за отечество. Чтобы иметь понятие о всех трудностях этого положения, нужно себе живо представить темную южную ночь, ряды носильщиков при тусклом свете фонарей, направленных ко входу собрания, и едва прокладывавших себе путь сквозь толпы раненых пешеходов, сомкнувшихся в дверях его. Все стремятся за помощью и на помощь, каждый хочет скорого пособия: раненый громко требует перевязки или операции, умирающий – последнего отдыха, все – облегчения страданий.
Где можно было бы, без деятельных и строгих мер, без неусыпной деятельности, найти достаточно места и рук для оказания безотлагательной помощи!»
На перевязочных пунктах, хотя и в меньших размерах, кипела точно такая же неустанная деятельность медиков и сестер милосердия, в особенности вечером 26 мая, так как в этот день раненых и изувеченных было особенно много.
С семи часов вечера стали стекаться раненые на перевязочные пункты. Там все суетилось, работало. Больным тащили несколько ведер водки, доктора занимались перевязкой, сестры милосердия, помогая им, раздавали водку и хлеб приходящим легко раненным, поили трудно больных виноградным вином и клюквенным соком. Среди стонов и страданий слышались остроты и шутки раненых, слышалась русская удаль и молодечество. Вокруг одной из сестер милосердия собралась целая кровавая толпа солдат. Каждый из них рассказывал
– Матушка, попробуй, как вкусно! – кричал один из раненых, подавая отнятый у француза галет.
– Матушка, попей вражьей водки! – кричал другой. – Я отнял ее у пьяного француза.
– Барыня, хочешь подарю французскую шапку, – говорил третий, преусердно отдавая ее сестрице.
Сестра благодарила и отвечала, что ей нельзя иметь вражьей шапки.
– Посмотри-ка, – говорил один из солдат, подползая к сестре милосердия, – как у меня плечо отбито: проклятый англичанин камнем меня бил.
Слушая эти рассказы, невольно подивишься русскому солдату: ни раны и увечья, ни боль и страдания – ничто не колеблет его веселого и добродушного нрава.
С рассветом 27 мая французы открыли жестокий огонь по Забалканской батарее и оставшемуся в ней гарнизону. Бомба за бомбой ложились в укрепление и вырывали целые ряды прикрытия. Одиноко стояла батарея, ближе к неприятелю, чем к своей оборонительной линии; незначительный гарнизон ее подвергался ежеминутной опасности быть окруженным многочисленным неприятелем и не иметь возможности отступить. Это опасное положение гарнизона и сравнительно весьма малая польза от занятия Забалканской батареи заставили главнокомандующего оставить и эту батарею. Около четырех часов пополудни были высланы рабочие, которые сняли большую часть орудий, стоявших на батарее, и около девяти часов вечера отступили вместе с находившимся в ней гарнизоном; мост через Килен-бухту был также разведен. Долго не занимал неприятель Забалканской батареи голый холм, на котором стояла она, оставался пустым около месяца.
Ровно в полдень 28 мая союзники подняли парламентерский флаг, а вслед за тем взвились такие же флаги на Малаховом кургане и на 3-м бастионе. С обеих сторон было объявлено перемирие для уборки тел. Обе стороны выслали цепи, определявшие две крайние линии, за которые переходить не дозволялось. Огромные толпы народа собрались на поле битвы. «Со стороны неприятелей приезжали даже кавалькады каких-то амазонок и людей в статском платье. На здешнем боевом месте подобные мирные фигуры казались чем-то необыкновенным. Зеленеющееся, испещренное красивыми южными полевыми цветками пространство земли между Малаховым курганом и холмом, на котором находился Камчатский люнет, и далее по ту сторону Килен-балки, около редутов, покрыто было телами исковерканными и изможденными».
Посреди убитых сновали носильщики, стояли группы солдат: наших и французов. Перемешавшись между собой, они вели самый оживленный разговор, сопровождаемый различными знаками и жестами.
Четыре часа продолжалось перемирие, затем цепи были убраны, флаги опустились, и опять по-прежнему завизжали ядра, засвистали бомбы, зажужжали пули и зарыскала смерть по Севастополю.
Французы быстро переделали в свою пользу отнятые у нас укрепления. На Малахов курган так и сыпались пули, посылаемые с Камчатки. Жутко было стоять нашим солдатам и матросам под таким свинцовым градом, они тужили, что так близко подпустили к себе врага и дозволили овладеть постройками, облитыми русским потом и кровью. А между тем пули одна за другой так и врывались в амбразуры, расчищая прислугу.
– Эдак из орудий некому будет действовать, – говорили солдаты, смотря на падающих матросов.
– Хоть по три матроса на пушку останется, – возражали матросы, – еще можно будет драться – была бы армия, а как по три не останется – ну тогда шабаш.
Глава XIII
Осада и защита с 26 мая по 5 июня. – Четвертое бомбардирование Севастополя 5 июня. – Штурм 6 июня
Приобретение неприятелем передовых наших укреплений вызвало со стороны союзников усиленную деятельность. Главнокомандующие союзными армиями думали, воспользовавшись невыгодным впечатлением, произведенным на защитников этим падением, штурмовать Корабельную слободу, т. е. левый фланг оборонительной линии, но не иначе как ослабив нашу артиллерию предварительным усиленным бомбардированием. С этой целью они приступили к постройке новых батарей и приспособлению приобретенных укреплений для действия против оборонительной линии. Как французы, так и англичане ставили новые орудия и заготовляли для них значительное количество снарядов. К 5 июня осадные батареи имели на своем вооружении 587 орудий, и хотя для борьбы с ними обороняющийся мог противопоставить 549 орудий, но союзники имели значительное превосходство в стрельбе и в запасах пороха и снарядов. При стрельбе атакующий имеет то преимущество, что может по своему произволу скрещивать выстрелы с нескольких батарей на один какой-либо пункт противника, тогда как защищающемуся приходится рассеивать свои выстрелы и отвечать только из нескольких орудий на десятки неприятельских выстрелов. Независимо от этого преимущества союзники имели значительное превосходство в артиллерийских запасах. У них заготовлено было от 400 до 500 зарядов на каждое орудие, тогда как у нас самое большое число зарядов не превышало 140. Ограниченный запас пороха и снарядов был причиной такого неравенства. Кроме недостатка в порохе и снарядах мы ощущали еще недостаток в зарядных картузах, или мешках, в которые насыпается порох для зарядов. Для шитья картузов приходилось употреблять флагтуг, судовые флаги, фланелевые рубахи адмиральских гребцов и даже крестьянское сукно.
В таком положении были осада и защита, когда секреты стали доносить, что к осадным батареям каждую ночь подвозятся орудия и снаряды; перебежчики говорили, что союзники готовятся произвести штурм и стягивают свои силы к Севастополю, вокруг которого они успели собрать 173 тысячи человек. Столь значительному числу неприятеля могли оказать сопротивление только 43 тысячи человек пехоты, находившихся на Южной стороне города, на защите укреплений оборонительной линии, и около 11 тысяч человек прислуги, действовавшей при орудиях.