Первая скрипка для злого доктора
Шрифт:
– Ты серьёзно хочешь ребёнка? – спрашиваю его тихо, когда дыхание успокаивается, но мы продолжаем лежать, тесно переплетясь и не отпуская друг друга.
– Серьёзнее некуда, – он ловит мое взгляд, нежно, очень мягко целует. – А ты? Как ты на это смотришь?
– Я не против, – отвечаю, помедлив.
– Правда?! – Антон даже приподнимается на руках, вглядывается в моё лицо.
– Конечно, правда, – смеюсь от неожиданности.
– Господи, Алёна! – он тоже смеётся, снова подминает меня под себя. – А я почему-то думал, что придётся тебя уговаривать! Кажется, мне стоит постараться, пока ты не передумала!
– Я не передумаю, –
Глава 24
Алёна
Весна наступает именно такая, как и должна быть – с цветущими в садах и на аллеях яблонями и вишнями, роняющими розоватые лепестки на тропинки. От озера уже тянет не ледяной промозглостью, пробирающей до костей, а лёгкой прохладой, такой приятной в летнюю тяжёлую сухую жару, до которой осталось совсем немного. На музейной территории высаживают цветы, раскрывают укутанные на зиму розы. Всё оживляется, скоро над «аптекарским огородом», где у нас выращивают душистые травы, и над столетними липами, стоящими за музеем, загудят пчёлы.
Вову выписывают из больницы спустя полтора месяца. Его бабушке всё-таки приходится рассказать кое-что, хоть и не до конца. Здоровье у неё и так ухудшилось, и Антон встревоженно ходит к ним, как на работу, два-три раза в неделю, чтобы проверить, как она себя чувствует.
Одно хорошо – Юрий Владимирович, которого мы держали в курсе всей этой истории, надавливает сначала на мэра города, а потом и на президента республики. Выделяют бюджет, и бараки, в которых жил мой ученик, расселяют. Вове с Варварой Андреевной дают двухкомнатную квартиру в доме, принадлежащем заводу.
– АлёнМихална, я побежал, – мальчик после урока торопливо складывает скрипку в футляр. – Я Иосифу Давидовичу ещё обещал, что приду покажу ему «Серенаду».
Вот и ещё одно поколение продолжает учить ту самую серенаду...
Моего учителя тоже выписали, но здоровье его так и не восстановилось, и он пока продолжает сидеть на больничном. И бурчать, что безделье убьёт его быстрее работы. Может быть поэтому старый скрипач стал привечать Вову, хотя давно уже не работает с детьми.
– Беги, беги, – улыбаюсь вслед ученику. – Мне и самой пора.
– А вы куда? – приостанавливается он. – В музей?
– Нет, на кладбище, – усмехаюсь, качая головой.
Я действительно вот уже месяц, с тех пор как окончательно сошел снег, который у нас иногда лежит чуть не до мая, хожу по заросшему старому городскому кладбищу, пытаясь отыскать хоть какие-то следы плиты с ангелом, упоминавшейся в письме.
Моя находка производит хоть и небольшой, но всё же фурор в музыкально-историческом сообществе. Почерковедческая экспертиза подтверждает, что письмо принадлежало матери композитора, и теперь оно выставляется под стеклом в постоянной экспозиции нашего музея.
Но найти могилу у меня пока не получается.
Вот и теперь брожу в тени вековых раскидистых дубов, сквозь листву которых просвечивает яркое солнце. Здесь тихо, как-то уютно – как ни странно говорить такое о кладбище – и скорее похоже на парк.
– Так и подумал, что успею застать тебя здесь, – старческий, чуть надтреснутый, привычно насмешливый голос вырывает меня из размышлений.
– Иосиф Давидович! – поворачиваюсь и спешу к старику, стоящему на широкой тропе. –
– Ай, ну что ты сразу делаешь мне нервы, девочка, – отмахивается профессор. – Я, конечно, старая развалина, чей земной путь таки подошёл к своему завершению, но не надо делать из меня инвалида!
– Ну что вы опять, как я не знаю… – хмурюсь, предлагая учителю локоть, на который он тяжело опирается. – Антон ведь сказал вам, что…
– Девочка, эти врачи ни в чём не разбираются, – ухмыляется старик. – Поживёшь с моё, тоже поймёшь.
Мы медленно идём по тропинке, пока я не соображаю, что Иосиф Давидович уводит меня от выхода.
– У вас была причина, чтобы прийти сюда? – уточняю с любопытством.
– Естественно, была, – брюзгливо отзывается старик. – Чего бы иначе я тащился в такую даль!
Прикусываю язык и продолжаю подстраиваться под неторопливые шаги, пока Иосиф Давидович не останавливается.
– Сюда, – сворачивает по тропинке, прихотливо вьющейся среди могил, проходит ещё немного, доходит до каменной, позеленевшей от времени и поросшей мхом скамьи и останавливается, тяжело опускаясь на неё.
Оглядываюсь по сторонам. Здесь, в этой части кладбища я ещё не была.
– Алёна, у меня к тебе есть просьба, – тихо начинает учитель, глядя на старый памятник, стоящий сбоку, чуть в стороне.
– Конечно, – отвечаю так же негромко, присаживаясь рядом.
Вглядываюсь в потускневшее изображение женщины на простом каменном прямоугольнике.
– Красивая… – вырывается у меня невольно.
– Очень, – Иосиф Давидович слегка улыбается. – Роза была моей женой.
– Но…. – растерянно, ошарашенно смотрю на него. – Я понятия не имела…
– Конечно, нет, – старый скрипач смотрит сквозь пространство, – мы были женаты совсем недолго. Она была ребёнком-узником концлагеря… старше меня больше чем на пять лет. Здоровье хрупкое очень, подорвано было сильно, – вздыхает, делая паузу. – Мы с Анной Павловной очень похожи. Она потеряла мужа, твоего деда, тоже очень рано. И мы оба слишком сильно любили тех, кто ушёл от нас. Поэтому так и не сошлись окончательно, хотя могли бы, – он замолкает, поворачивается ко мне. – Не надо плакать, девочка, – замечает мягко. – Это всё дела давно минувших дней. И потом, мы скоро встретимся.
– П-простите, – всхлипнув, вытираю слёзы. – Я что-то совсем расклеилась в последнее время…
– У кого из нас жених врач, а? – ворчливо отзывается старик. – Сходи анализы сдай. Хотя сдаётся мне, у вас таки скоро прибавление будет, вот и льёшь слезы по поводу и без.
– О-о-о… – широко раскрыв глаза, зависаю с открытым ртом.
А в самом деле… Мне даже в голову не пришло, всё время была занята, да ещё и нервничала то из-за одного, то из-за другого...
– Ну вот видишь, – Иосиф Давидович усмехается. – Это жизнь, девочка. Всё в ней правильно и всё вовремя. Смерть и рождение идут рядом рука об руку. А просьба у меня к тебе будет вот какая. Знаю, меня захотят упокоить где-нибудь на почётном месте, с оркестром и прочей лабудой. Но фальшивых музыкантов за свою жизнь я наслушался достаточно, чтобы мучить меня ими ещё и после смерти. Постарайся добиться, чтобы не устраивали эту шумиху, хорошо? И я хотел бы лежать здесь, рядом с женой. Завещаю тебе свою последнюю волю, – говорит ехидно. – Хочешь, можешь сама сыграть над гробом! Но только чтоб без халтуры!