Первая жена
Шрифт:
И она так и вела себя – по-хорошему. Как ни странно, такая линия поведения оказалась грамотной. Бандиты, привыкшие к сопротивлению, к применению насилия, агрессии, не были готовы к мирно настроенной женщине. Какое-то удивление обнаружила Женя на их лицах. Удивление и охлаждение. Как будто она им и не интересна вовсе. Поначалу они пытались себя приободрить, возбуждаясь от привычной грубости:
– Ну что, сучка?! – и шлепок по заду. – Сейчас мы с тобой потешимся! Подожди, ребята еще подтянутся. По кругу у нас пойдешь!
А она сидела спокойная и примирительно кивала головой, мол, ну что делать? По кругу, так по кругу. И ни страха никакого в глазах, ни ужаса,
И от нее как-то быстро отстали. Пили, много ели, постоянно курили, разговаривали о каких-то разборках, планировали завтрашний день. Кто-то щелкал каналами телевизора, кто-то изучал каталог автомобилей. О ней вроде бы и забыли. Женя спокойно собирала со стола, мыла посуду и не задумывалась ни о чем. Жила, что называется, сиюминутно. Дети, слава богу, дома, с отцом, а значит, в безопасности. Глеб, понятное дело, здесь ее не бросит, все сделает, чтобы вызволить жену из плена. Так о чем беспокоиться? Что ее будут насиловать? В том, что насилия не случится, она не сомневалась. Зачем насиловать, когда она сама все может сделать, добровольно и даже с желанием! Только, похоже, им такая «любовь» не интересна. Им агрессию подавай, возможность унизить, поиздеваться, подавить свою жертву, растоптать! А она и так уже подавлена и растоптана. Какой им интерес?
И правда, когда кто-то из мужчин пришел за ней на кухню и потянул за руку, а она молча и покорно пошла, тот даже остановился. А она ему:
– Ну что же ты? Передумал? – спокойно так, без издевки.
Он продолжил движение в сторону одной из комнат, но уже менее уверенно.
– Слышь, Толстый! – крикнул он в глубину квартиры. – Третьим будешь?
Толстый что-то пробурчал в ответ, что, скорее всего, означало «нет», поскольку лежал на диване в полудреме и настроен был явно не на игрища, а на послеобеденный отдых.
Тот, кто вел Женю, толкнул ее в комнату и вышел. Она огляделась. Квартира наверняка съемная. Комнаты обставлены кое-как. Мебель старая, хотя вполне добротная. Кругом пустые пивные бутылки, переполненные пепельницы, засохшие цветы в горшках.
К ней никто не шел, и она, со свойственной ей хозяйственностью, постепенно стала наводить чистоту. Ну не сидеть же без дела?! Нашла пакет, собрала в него мусор, пепельницы вымыла и даже полила цветы, хотя в их реанимации здорово сомневалась. И все же попыталась: оборвала засохшие листья, чуть взрыхлила землю, опрыскала листья. Глядишь, и оживут. А потом открыла окно. Так хотелось проветрить насквозь прокуренную комнату.
На большом разобранном диване белье было явно несвежее, в беспорядке разбросанное кое-как. Она открыла шкаф. Тот оказался практически пустым, за исключением двух спортивных костюмов, одиноко болтающихся на старых плечиках. В выдвижном ящике внизу шкафа она обнаружила комплект постельного белья, неглаженого, но, как ей показалось, все-таки стиранного и явно свежее того, что она видела на диване.
Поменяла белье, накрыла диван пледом. Тот еще плед, конечно, но все же вид в комнате преобразился. Присела на диван, потом опустила голову на подушку и прикрыла глаза. В соседней комнате бухтел телевизор, где-то велись дебаты по телефону, и ей слышались почему-то одни и те же фразы:
– Ну и че?
– Да ладно!
– Ну и че теперь?
– Слышь, я не понял…
И так по кругу. Ей даже показалось, что слова эти записаны на диктофон и включаются раз за разом непрерывным потоком. К ней по-прежнему никто не шел, а когда она выходила в туалет за водой для полива цветов, то и тогда никакой реакции в ее сторону не наблюдалось.
*
Ее разбудили среди ночи. Двое хорошо подвыпивших мужиков все же созрели для игрищ и нашли заложницу, уютно свернувшуюся на краю дивана.
– Сейчас, сейчас, – спросонок зашептала она и перевернулась на другой бок.
Мужики заржали.
– Слышь, ты?! – взревел один из них. – Здесь тебе не санаторий, блин!
Женя всегда с трудом просыпалась, и наличие двоих маленьких детей тяжело сказывалось на состоянии ее нервной системы. Ей часто хотелось спать, и она любила прилечь днем хотя бы на полчасика, когда удавалось уложить детей после обеда. Сейчас, после всех испытаний и потрясений, ей очень не хотелось просыпаться, и она длила каждую секунду вожделенного отдыха, не понимая в своем сонном состоянии, что этим, пусть даже совсем слабым сопротивлением, все же раззадоривает бандитов и невольно возвращает в их к привычному им насилию.
…Насладиться не получилось. Она подчинялась, выполняя все их желания. Ее не били и не насиловали. Она всегда представляла себе насилие как что-то ужасное, болезненное, унизительное. Здесь все было более-менее пристойно, если можно такое слово применить к данному процессу. Они, похоже, наслаждались. Перед ними сломленная жертва, безропотно исполняющая все их приказания. Они довлеют, доминируют, властвуют. Им все удается. Они лидеры, герои, победители! О своих ощущениях Женя не думала, не фиксировала их вообще. Лишь бы угодить, лишь бы не вызвать гнева. Пусть все сделают поскорей и уходят. Правда, поскорей не получалось. У них, видимо, были прямо противоположные задачи. Им-то был важен процесс, а не кульминация. И они продлевали этот самый процесс самыми разнообразными способами, о которых Женя даже никогда и не слышала. Она не была развращена порнофильмами, и с Глебом они вели довольно скромную интимную жизнь. Скромную, не в плане количества – как раз все происходило довольно часто, – а в плане изысканности поз и действа. Поэтому Женя, невзирая на всю свою, как ей казалось, подготовленность к роли жертвы, все же испытала и шок, и усталость и, как ни прискорбно, унижение теми вещами, которые ее заставляли делать.
После этих двоих пришли еще двое. И длилась вся эта «добровольная любовь» до утра. Следующий день Женя отсыпалась, а вечером все повторилось вновь. Только теперь уже с комментариями, с воспоминаниями вчерашних игр, с требованиями к Жене, чтобы она говорила вслух, что чувствует и чего еще хочет. Более того, кто-то из них придумал другую игру, чтобы она просила их, чтобы умоляла об очередной близости, причем теми самыми словами, которые он ей скажет, а слова эти мало того что никогда ею не произносились, так еще и физически не шли с языка. Получалось все кургузо, мужики были недовольны и заставляли произносить ее все по новой.
В общем, измучилась она, конечно. Ее не пытали, не избивали. Но вернулась она сломленной окончательно и, как ей казалось, бесповоротно. Невозможно восстановиться после такого. Она во всяком случае в это не верила и вспоминала дни, проведенные в плену, с отвращением и содроганием.
*
– Жень, ты как? – спросил Глеб у жены где-то через неделю.
К тому времени они уже отвезли детей в деревню. Вечера проходили в напряженном молчании. Он либо смотрел телевизор, либо подолгу говорил по телефону. Она бесцельно бродила по квартире, не зная, куда себя деть. С детьми бы лучше уехала, чем здесь маяться.