Первый после бога

Ахманов Михаил Сергеевич

Уильяк Уму был неприхотлив и быстро обжился на корабле. Его любимым местом стала нижняя ступенька трапа, ведущего на квартердек; здесь, под гиком и кормовой надстройкой, он сидел часами, глядя то на полные ветра паруса, то на вахтенных, тянувших брасы и шкоты, то на море и шлюп дона Антонио Сармиенто. Об этом человеке он не желал говорить, но относился к нему с явной и большой неприязнью. Все попытки Шелтона выяснить, чем провинился Уайнакаури перед другими потомками инков, отчего они не пожелали принять его как родича и, может быть, даже покинули свою деревню, кончались ничем; старик лишь отделывался поговорками, порицавшими злословие. Возможно, здесь крылась тайна, нечто постыдное, о чем Уильяку Уму было неприятно вспоминать – тем более поведать человеку

другого племени. «Что ж, неудивительно, – думал капитан, – совсем неудивительно; сам он тоже не стал бы рассказывать о подвигах деда, перебившего тьму испанцев». В старости Однорукий Пит был вполне достойным человеком, но лет за двадцать до рождения Питера-младшего он перерезал бы дюжину глоток за горсть талеров.

Сентябрь, первый весенний месяц в южном полушарии, близился к концу, когда в безлюдном море вдруг возникли на встречном курсе паруса и устремились прямиком к «Амелии». Сыграли тревогу, зарядили пушки, разобрали топоры и мушкеты, но опасения были ложными – в одном из кораблей Дерек Батлер опознал «Москит» Самуэля Лейта. Другое судно выглядело более крупным – двухмачтовый галион, явно испанской постройки, напоминавший неуклюжий сундук под парусами. Определив, что «Амелия» не подходит под разряд добычи, команды галиона и шлюпа салютовали мушкетными выстрелами, затем суда сблизились и легли в дрейф. «Амелия» ответила грохотом палубных орудий. Капитан велел спустить паруса и идти к кораблям на кливере, подав Сармиенто успокоительные сигналы.

Спустя четверть часа бриг встал борт о борт с галионом, и на палубу «Амелии» перебрались Грегор Рокуэлл и Самуэль Лейт. Рокуэлл загорел до черноты и оброс бородой, а у хитроглазого юркого Лейта прибавился шрам под правым ухом, зато камзол сиял серебряным шитьем и сапоги были лучшей кордовской кожи. Капитаны обнялись с Шелтоном и Батлером, кивнули трем другим офицерам «Амелии» и проследовали в салон к столу с копченой рыбой и свининой, ромом, испанским вином и сухими маисовыми лепешками.

– Где же твой «Пилигрим»? – спросил Шелтон, придвигая Рокуэллу блюдо с мясом. – Отменный был фрегат… На дно пошел? Иначе с чего тебе плавать на этом испанском сундуке?

– Ничего с ним не сделалось, был и есть, – отозвался Грегор Рокуэлл. – Только, Питер, это не мой корабль, а Дэвиса. Когда мы пришли в Панамский залив, к поджидавшим нас французам, у них, кроме индейских пирог, ничего не было…

– И те дырявые, как башмаки нищего, – молвил Лейт и приложился к рому.

– Не было, – продолжил Рокуэлл, – и Гронье уговорил Дэвиса продать ему «Пилигрим». Половина моей команды ушла на борт к Дэвису, а тем, что остались со мной, была обещана лохань поменьше. Этот гроб, – он махнул в сторону окна, где покачивались мачты галиона, – попался нам через пару месяцев. Чума, а не судно! Но – спасибо Дэвису! – другого нет.

– Похоже, ты на него в обиде, – заметил Батлер.

– Я ушел. – Глотнув рома, Грегор ухватил кусок свинины, прожевал и добавил: – Ушел от Дэвиса. Разрази меня гром, слишком он любит командовать!

– Многие ушли, – сказал Лейт, окинув завистливым взглядом просторный салон «Амелии». – Кто к Гронье и Пикардийцу, а кто так, сам по себе. Меньше жадных харь, больше пиастров в карманах.

– Ну, ты-то пристроился к Таунли, – произнес Рокуэлл.

– А что? Он своих не забывает, клянусь преисподней! – Лейт потряс рукавами шитого серебром камзола. – Не один я с ним ушел, еще Пат Брэнди и с полсотни лягушатников, те, что от Пикара откололись. У Френка теперь три корабля и пара сотен молодцов!

Грегор Рокуэлл пожал плечами и подмигнул Шелтону.

– Молодцы! Висельники и грабители могил! Очень подходящая команда для Таунли! – Он снова отхлебнул из кружки и, вытерев губы, заметил: – Но главная новость не эта, главное – мы взяли Гуаякиль! [37]

И он принялся рассказывать, сколько золота и серебра досталось победителям, сколько вывезли из города драгоценных предметов, богатых одежд и церковной утвари, статуэток, изображавших святых, шитых

жемчугом облачений, серебряных подсвечников, чаш и сосудов для причастия, крестов и цепочек, колец и ожерелий с изумрудами, сколько взяли знатных пленных и какой получен выкуп с них. Всю добычу свезли на пустынный берег к югу от города, где разложили богатства на парусине или прямо на песке, и делили их несколько дней, а потом еще меняли серебро на золото, золото – на украшения и драгоценные камни, и при дележах и обменах пролито было немало крови. Ибо мнения Береговых братьев о цене тех или иных вещиц не всегда сходились, и в таких случаях никак нельзя договориться без пистолета и клинка, особенно если один из спорщиков англичанин, а другой лягушатник-француз. Повествуя о всех этих славных делах, Грегор Рокуэлл раскраснелся, и хоть был он человеком разумным и в питье умеренным, опустошил четыре кружки рома. Что до Самюэля Лейта, тот пил немного, зыркал глазами по сторонам и однажды спросил, чем занимались Шелтон и его команда в минувшие месяцы и велика ли их добыча. Дерек Батлер только хмыкнул, а капитан пояснил, что большое дело требует долгой подготовки. Это какое же дело? – поинтересовался Лейт, и Шелтон, состроив серьезное лицо, ответил: серебряный рудник в Потоси, в сотне миль от берега, а может, в ста пятидесяти.

37

Это авторская вольность. На самом деле Гуаякиль был захвачен пиратами не в 1685 году, а 30 сентября 1687 года.

Рокуэлл, уже изрядно пьяный, грохнул по столу кулаком.

– Удачи тебе, Пит, и тебе, Дерек… А я ухожу! Я теперь богат и мои парни тоже. После Гуаякиля… ик… мы все богаты… Так что не надо искушать Господа и разевать рот шире, чем акулья пасть. Мне… ик… хватит.

– Идешь на юг, к проливу? – переспросил Шелтон и, дождавшись ответного кивка, бросил взгляд на Лейта. – Ты тоже уходишь?

– Я? Нет, с чего бы! Я тут, как праведник в раю, – ухмыльнулся капитан «Москита». – Когда выгребем у папистов все добро, тогда рай и кончится. Тогда я и уйду, не раньше!

– Что же ты тут делаешь, Лейт?

– Присматриваюсь, Шелтон. Не только у тебя есть большое дело.

Просидев за столом до середины дня, они расстались. Лейт первым перебрался на палубу галиона, а затем на свое малое суденышко. Но Грегор Рокуэлл не спешил. Дождавшись, пока Лейт не окажется на шлюпе, он крепко стиснул руку Шелтона и прошептал:

– Не знаю, Питер, зачем этот хитрый лис увязался со мной… Говорит, что Таунли послал его в эти воды на разведку. Может, правда, может, нет… Смотря что разведывать.

– О чем ты, Грегор?

Рокуэлл бросил на капитана многозначительный взгляд. Казалось, не так уж он пьян, как можно было думать, – на ногах держится крепко, глаза без хмельной поволоки и лишь дыхание отдает перегаром.

– Помнишь схватку с Таунли на «Холостяке»? – произнес он. – Ты его при всех опозорил, а Френк злопамятен… И еще одно: ему нравится твой корабль. Берегись, Пит, берегись!

С этими словами Грегор перелез через фальшборт. Отдали концы, суда закачались на мелких волнах, полоса воды между ними становилась все шире и шире. Рокуэлл поднялся на высокую кормовую надстройку галиона, помахал Шелтону рукой. На «Амелии» начали ставить паруса, мачты галиона и обоих шлюпов тоже оделись белой пеной. Ветер дул с берега, с высоких гор, и корабли шли в галфвинд: «Амелия» и шлюп Сармиенто – на север, «Москит» Лейта и неуклюжий галион – на юг, к далекому проливу.

Опершись о планшир, Питер долго смотрел им вслед и думал, что к предостережениям Грегора стоит прислушаться. Пожалуй, из всех людей на флотилии Дэвиса только его он мог назвать добрым приятелем; он знал, что Рокуэлл не питает к нему ни злобы, ни зависти, а лишь одну благодарность. Ему можно было верить.

За спиной Шелтона раздалось покашливание, и, обернувшись, он увидел Уильяка Уму.

– Кто эти люди? Из твоего племени? – спросил старик.

– Да, англичане, с которыми я прошел в Южное море. Враги испанцев.