Первый/последний

Ру Тори

«...Это даже видеть неприятно!..»

«...Ну, теперь ни Макар, ни Болховский точно к ней не подойдут!» — шуршит со всех сторон.

Словно в подтверждение, Макар быстро отводит виноватый взгляд и опускает голову.

Я проваливаюсь в яму чудовищного позора. Какие мечты? Какая дружба... Какая новая жизнь?!

С этими отметинами на теле я не смогу быть им ровней...

«...А я говорил тебе, золотце... Теперь ты нужна только мне...»

Веки печет, горло сводит спазм, но слез нет. В легких не хватает кислорода, а в сжатых кулаках — силы. Мне никогда еще не

было так страшно и больно.

И только серые волшебные глаза пристально смотрят на меня через весь зал, удерживая мое ускользающее сознание.

***

Глава 22. Влад

Дождь царапает по стеклу, на улице каркают вороны, за фанерной дверью раздается возня и вопли соседей — выругавшись, открываю глаза и подскакиваю как ужаленный. Настенные ходики Князя показывают без четверти восемь, через каких-то пятнадцать минут начнется первая пара.

— Е*ушки-воробушки... — я выпутываюсь из одеяла, сдираю с гвоздя полотенце и выбегаю из комнаты. Обогнув сошедшихся в клинче самогонщицу Настю и алкаша Жору, пугаю их полицией и, как дурной, ломлюсь в ванную.

Мозги звенят от резкого пробуждения и легкого похмелья — если не желаю становиться более молодой и хреновой версией Князя, пора завязывать с выпивкой.

Однако проспал я не из-за дешманского пива или вселенской усталости, а потому, что впервые за долгое время дрых как убитый.

Вчера я вернулся с ощущением принятого решения — может, я чертов предатель, но собираюсь подло воспользоваться отсутствием Энджи и ненадолго примерить на себя жизнь обычного, не обремененного проблемами восемнадцатилетнего придурка. Еще месяц назад я бы забурился в «Черный квадрат», до потери пульса отжигал на техно-рэйвах и тусил с ребятами, но сейчас у меня есть только... Эрика. От нее зависит, выберусь ли я из болота вины перед Кнопкой, решусь ли когда-нибудь сказать Энджи «нет» и выйду ли к свету, обещанному Князем.

Знаю, что не смогу дать Эрике ни любви, ни мало-мальски нормальной дружбы, ни искренности, и не стану их предлагать. Но что-то болит и ноет в груди, я хочу быть с ней рядом — просто видеть смущение, смотреть в глаза, говорить о разном и слышать хрустальный смех.

Засыпая, я в красках представлял, как встречу Эрику возле подъезда, приятно удивлю и заработаю очки к карме, и мы, вызвав шлейф сплетен и пересудов, явимся в универ под одним зонтом. Но блестящий план досадно сорвался: теперь я опаздываю даже к началу физкультуры.

Я считаю физру пустой тратой времени, предметом дуболомов, абсолютно лишней дисциплиной для будущих финансистов. У меня и формы-то нет — точнее, есть отцовский спортивный костюм, в котором тот гонял в далекой юности. Он дорог мне как реликвия, как винтажная модная вещь, как память, и убивать его прыжками через гребаного козла или лазаньем по канату я не намерен.

Слышал, наш препод лютует, как заправский гестаповец, и валит всех на зачете, но специально испытываю судьбу и прихожу на знакомство с ним в драных джинсах и классическом пиджаке.

Нагоняю свою группу на подступах к спортзалу, пристраиваюсь в самом хвосте, но физрук преграждает

мне путь и мерзким фальцетом визжит:

— Почему в таком виде? Фамилия???

— Болховский.

Его пронзительный голос, в сочетании с моим похмельем, способен свести с ума, и я мучительно раздумываю, как нейтрализовать этого опасного и озлобленного на весь мир мудака. Подхожу к нему вплотную и доверительно сообщаю:

— Вообще-то, у меня освобождение, — в карман его спортивных штанов перекочевывает пятерка наличными, заработанная Энджи непосильным трудом, и препод чудесным образом становится лояльным.

— Понял. Болховский, посиди-ка ты на скамейке для запасных.

Он отваливает, орет на толпу полусонных студентов, выстраивает их по росту и в ряд, а я прислоняюсь затылком к прохладной стене, борюсь с мутняком и легкой дрожью в пальцах и в сотый раз зарекаюсь пить с дедом его бурду.

Эрика стоит ко мне спиной и, естественно, не может меня видеть, зато я нагло глазею на ее обтянутую леггинсами и футболкой фигуру и с глубоким удовлетворением отмечаю: помимо длинных стройных ног, у нее имеется тонкая талия и классный, шикарный, совершенно умопомрачительный зад.

— Мля... — я чувствую, что завожусь, сконфуженно трясу головой и лезу в свой айфон. Энджи прислала голосовое, и я, прикрыв свободное ухо ладонью, несколько минут вслушиваюсь в трагическую историю ее разборок с «наглой овцой с гостиничного ресэпшена».

Из небытия меня выдергивает вопль физрука: он уже успел вывести Эрику в центр зала и откровенно жестит:

— Ты срываешь занятие. Украшательства не положены по технике безопасности, пойми! Упадешь и удушишься!

Ей явно не по кайфу происходящее, но, пока я соображаю, как вмешаться и прекратить экзекуцию, препод подается вперед и резко стаскивает с ее шеи шелковый шарф. Она вздрагивает, бледнеет и застывает, как мраморная статуя, а на месте банта обнаруживается... обширный розовый след от ожога.

Я в голос матерюсь. Кажется, рубец сильно ее напрягает. Он — ее тайна, давняя боль, именно поэтому она так настойчиво пыталась спрятать его ото всех...

И меня вдруг нахлобучивает от внезапного открытия — мы с Эрикой похожи. Только ее изъян — на теле, а мой — глубоко в душе.

По залу проносится гул. Грянула сенсация местного значения.

Одногруппнички горячо перешептываются, самые шустрые уже успели достать телефоны, наводят на Эрику камеры и нажимают на запись. Особенно усердствуют всратые серые мыши и прыщавые ботаны, которым до ее красоты никогда не дотянуться.

Дуболом Елистратов трусливо прячет глаза, и Эрика совершенно точно это замечает...

— Вот крыса! — я несказанно удивлен скорости, с которой супермэн Макарка переобулся в воздухе и сдал назад, и люто, до хруста в костяшках, его презираю. — Конъюнктурщик хренов. Когда-нибудь твоя холеная рожа налетит на дверь. Или на чей-нибудь кулак...

За несколько секунд Эрика сделалась абсолютно прозрачной, превратилась в тень самой себя, но так и стоит с прямой спиной, а ее пронзительно-синие глаза шарят по лицам собравшихся и вдруг... насмерть впиваются в меня.