Первый президент. Повесть о Михаиле Калинине

Успенский Владимир Дмитриевич

Много мужиков унесла мировая война, много их гибло сейчас на войне гражданской, а жизнь шла дальше своим чередом, обновляясь вновь и вновь с неотвратимой последовательностью, спокойно, без злобы восполняя урон, залечивая раны, но не забывая о них, извлекая уроки из прошлого. И тем, кто не ощущал себя частицей этой непрерывной цепочки свершений, частицей природы, кто не имел глубоких корней, не воспринимал горе и радость своей деревни, своего города, своей страны как личное горе и личную радость, кто не был слугой и хозяином этой земли, тому трудно было обрести ясную цель, тому негде было черпать уверенность, силу и доброту, необходимые в борьбе за лучшее будущее.

Взволнованный своими мыслями, Михаил Иванович долго еще ходил по лесу и полям. Возвращаясь

домой, неподалеку от деревни, прилег отдохнуть на прогретой солнцем опушке и незаметно задремал под ровное, убаюкивающее гудение шмелей.

Проснулся от какой-то неожиданной, неосознанной радости. Сердце забилось сильнее. Услышав шорох, открыл глаза и прямо над собой увидел глубокую удивительную синеву и только потом - улыбающееся юное лицо, а затем небо, такое же глубокое и синее, как очи склонившейся над ним девушки. От нее пахло хлебом, цветами и свежестью.

Он боялся шевельнуться: вдруг это лишь продолжение сна и чудо исчезнет! Но девушка произнесла негромко, почти шепотом:

– Марь Василька тревожится, я и пошла... Да рази вас сразу найдешь?!
– От быстрой ходьбы или от волнения она дышала часто, прерывисто, на шее пульсировала голубая жилка.
– Марь Васильна молока послала. И хлеба. А может, воды вам? Я мигом!

Она вскочила и унеслась. Михаил Иванович едва успел приподняться на локте, как девушка снова была рядом. Осторожно опустилась возле него на примятую траву, подала полную кружку:

– Вот... Из родника...

Счастливый и благодарный, он до самого дна выпил чистую холодную воду.

6

Две пары сапог имел Василий Васильевич Голоперов. Одни - добротные, яловые - хранил для себя, надевал лишь по праздникам. Другие же - тонкие, хромовые, с блестящими новыми калошами к ним - выменял в позапрошлом году за сало у голодных беженцев и берег для Кузьмы, чтобы щегольнул сын на свадьбе.

О сапогах подумал Василий Васильевич после разговора с мужиками. Пришли они к бывшему старосте с просьбой: в Кощинскую волость, дескать, что в соседнем уезде, приедет на днях из Москвы главный хозяин Советской власти, будет толковать насчет дезертиров и крестьянских жалоб. Желательно, чтобы и Василий Васильевич при том присутствовал, а после в деревне всех просветил. Поэтому всем селом просят его отправиться туда ходоком.

Честь была приятна, да и самому любопытно поглядеть на главного председателя.

Однако Василий Васильевич заартачился: трава подошла, косить пора, а он пробегает по чужим волостям золотое время. Мужики заверили: сами уберут его делянку.

Тут бы и отправиться на важнейший разговор в хорошем пиджаке, в новом картузе да в крепких сапогах. Но жизнь настала какая-то непутевая: чем лучше одет человек, тем подозрительнее на него смотрят. Поэтому надобно держаться незаметно, в тени. Василий Васильевич надел ситцевую рубаху, выбеленную солнцем и соленым потом, а на ноги - легкие лапти, хоть и поношенные, но еще вполне аккуратные.

По перволетью, по сухой погодке дорога показалась недлинной. В Кощинскую волость пришел он под вечер, переночевал у знакомого мужика, а утром поспешил в волостное правление, чтобы занять местечко хоть и не на виду, да получше.

Народу в просторную избу набилось столько, что, того гляди стены не выдержат. Вдвое или втрое больше стояло на улице под открытыми окнами и возле двери.

Калинин прибыл на тарантасе. С ним прикатили еще человек пять начальников из уезда и из Смоленска. Осмотревшись, Калинин первым вошел в избу, поздоровался с мужиками. Голос его звучал сухо. Под стеклами очков - строгие, неулыбчивые глаза. Заговорил сразу, но медленно и вроде бы без охоты:

– Товарищи! Я приехал услышать от вас, как вы живете. Сейчас вы каждую просьбу можете сразу довести до самого центра, а когда я уеду, то сделать это будет уже труднее. Я просил бы заявлять все претензии: что, с вашей точки зрения, есть плохого в Советской власти. Я со своей стороны должен заявить вам претензию: я считаю,

что крестьяне Кощинской волости ведут в высшей степени противную другим крестьянам политику. Я уже объехал много губерний, но нигде я не видел столько дезертиров, как у вас. Бывают губернии с десятью процентами, двадцатью процентами, а у вас, судя по тем сведениям, которыми я располагаю, дезертирство доходит до девяноста процентов. Я заявляю, что это - прямое издевательство над другими крестьянами. Почему-то тверское крестьянство должно жертвовать, чтобы биться с Колчаком, а вы как будто другим миром мазаны или на другой земле живете. Если вам тяжело, то и другим тоже не легче. Сохранять свою шкуру, прятаться в кустах в то время, когда другое крестьянство умирает, - это самая большая подлость, какая только может быть, и я заявляю, что центральная власть церемониться не будет. Насколько мы идем вам на помощь во всем, что только в силах сделать, настолько мы будем жестоко расправляться с теми, кто хочет прятать свою шкуру. Вот ваш помещик Оболенский, он не сидит здесь, а участвует в войне на стороне Деникина, чтобы отвоевать опять свои земли...

(«И наш Мстислав Захарович где-то сейчас страждается, и Кузьма с ним, - подумал Василий Васильевич и вздохнул: - Ох, грехи наши тяжкие...»)

– Возьмите Деникина: у него много денег, и он мог бы спокойно сидеть в Париже и не рисковать ничем. И другие помещики тоже не прячутся в кустах; а вы не понимаете, что если возвратятся помещики, придет Деникин, то он вытащит вас из всякого темного угла...
– Калинин сделал паузу.
– Я спрашиваю: какие причины заставляют вас выступать против крестьян и рабочих России? Может быть, у вас негодные люди в исполкомах, вы об этом заявите, - это можно исправить. Но ваша обязанность - притянуть каждого человека к работе. Вы помните басню, в которой лошадь не хотела помогать везти ослу, а когда осел пал, то всю кладь пришлось переложить на лошадь. И я боюсь, когда люди сейчас прячутся от работы, как бы им потом не пришлось перенести на себе всю кладь...

Тощий, небритый крестьянин с узким лицом сказал уныло:

– Есть нечего совсем. А если где купишь, то привезти нельзя. И земля не вся засеяна...

Едва он умолк, выступил вперед один из тех людей, которые стояли возле Калинина. По избе пронесся одобрительный шум: «Белокопытов! Из волостного Совета... Он им выложит!»

Белокопытов начал, заметно волнуясь:

– Нам Председатель ВЦИК сказал, что позорный факт, что дезертирство огромное. Но ищутся ли причины, обусловливающие этот позорный факт? К нам являются представители местной власти и центральной власти в виде следствия, а причины этого факта никто не ищет. Месяц назад был представитель губернии и задавал вопросы: какие порядки, какие недочеты? Крестьянство объясняло уже не раз, почему происходит дезертирство. Люди ушли на войну, боролись и, возвратившись, увидели, что на месте все без изменения. А когда Кощинская волость написала резолюцию и эта резолюция должна была пойти в губернский земельный отдел, то эта резолюция была признана контрреволюционной. И когда приехал представитель высших сфер, то он заявил, что это резолюция дурацкая и что на ней будет поставлен крест. Бывают и такие случаи, что землю отчуждают, несмотря на то что есть постановление Совнаркома. Местная власть отчуждает землю, и тот, кто хотел работать, остается без земли. И вот дезертирство обусловливается массой причин и глубокой подкладкой. А молчание объясняется тем, что раньше люди говорили, а теперь, когда их начали арестовывать, они боятся.

Калинин, внимательно выслушав оратора, спросил:

– Я хотел бы, чтобы товарищ Белокопытов перечислил те имения, земли которых он находит нужным отдать крестьянам.

– Кощино и Карчевское.

– Потом вы говорили насчет неправильности отчуждения. Скажите определенно: у кого это было?

Белокопытов принялся перечислять обиды. Едва он кончил, сразу же раздался голос местного крестьянина Горохова:

– Я заявляю свою нужду, что у меня нет ни клочка земли, а семья - восемь человек.