Пьеса для обреченных
Шрифт:
— Это черт знает что! Мне необходимо встретиться с Вадимом Петровичем!..
— Вы не можете с ним встретиться, — Леха совсем не в духе трагизма ситуации гайморитно шмыгнул носом, — потому что Вадим Петрович Бирюков убит. И вы прекрасно об этом знаете…
То, что произошло потом, отпечаталось в моей памяти в какой-то сюрреалистическо-клиповой манере. Митрошкин с Москвиным, стоящие в каких-нибудь двух шагах от крыльца и соответственно в четырех — от меня… Утоптанная дорожка перед коттеджами — как раз пустынная… Запах близкого снега… Голые, перемерзшие кусты… Круглые Лехины глаза, глядящие с любопытством
Шершавая стена, царапающая мою щеку… Дряблые, старческие щеки Москвина… Его рука, опускающаяся в карман за зажигалкой… Зажигалка, падающая на землю прямо Митрошкину под ноги… Напарничек, наклоняющийся за ней… И снова рука Москвина, опускающаяся в карман! Безлюдная тропинка! Запах близкого снега!
Запах крови! Нож, торчащий в груди Бирюкова! Беззащитная Лехина спина! Лопата, вдавливающаяся в мое плечо!
— А-а-у-а-а! — утробно закричала я, выскакивая из-за угла с лопатой наперевес и со всего размаху шарахая ею Антона Антоновича по загривку. — Гад!
Сволочь! Ты убил — я знаю!
К счастью, размах у меня оказался небольшой. Хребет заслуженного драматурга не треснул. Москвин только слабо охнул, начал заваливаться на бок и медленно осел на мерзлую землю прямо в своем шикарном дорогом пальто. Рука его безжизненно вывалилась из кармана вместе с пачкой сигарет. А Леха, взглянув на меня почти испуганно, осведомился:
— Ты что, с дуба рухнула?
— Нет, — серьезно ответила я и от переизбытка чувств заплакала…
Поднять Антона Антоновича с земли и втащить его на крыльцо было делом трех минут. Он, впрочем, не особо сопротивлялся, даже пытался сам перебирать ногами и, морщась, приговаривал:
— Вы ошибаетесь! Вы даже себе не представляете, ребята, как ошибаетесь!
— Ключ! — угрожающе прорычал Леха, и рука драматурга послушно полезла во внутренний карман. Представляю, какими словами он вспоминал в этот момент дедушку Пеева, сосватавшего ему сразу двух «эфирных» и «воздушных» молодых драматургов с замашками Родиона Раскольникова и явными нарушениями психики!
Нам же просто нечего было терять. Тут уж, как говорится, или пан или пропал.
— Вы убили Вадима Петровича Бирюкова! — дожимал Леха, толкая Антона Антоновича в кресло под деревянной лестницей. — Вас видели, вас запомнили, вас опознают. У вас был мотив для убийства. Отпираться бессмысленно, лучше все рассказать сразу!
— Да! Вы воткнули ему в печень нож и оставили лежать там, возле музыкального центра! — «живописала» я, не желая отказываться от своей блестящей идеи «расколоть» его по методу принца Датского. — На вас было это же пальто, вы пришли около половины четвертого и долго звонили в дверь, прежде чем Бирюков открыл…
Москвин только отрешенно мотал головой и как-то болезненно морщил лоб.
Щеки его дрожали, словно у пожилого, немощного бульдога.
— Валидол! — в конце концов простонал он. — Позвольте мне взять из кармана брюк валидол.
— А когда Бирюкова убивали, валидол, наверное, не требовался?
Антон Антонович вдруг как-то сник, словно устал сопротивляться, поднял на меня бессмысленные, больные глаза и четко произнес:
— Я был в его квартире — да. Но я никого не убивал, хотя вы вряд ли мне поверите…
Нет, отчего же! Мы вполне могли поверить, памятуя о том, что после убийцы в комнату заходил еще .
— Берите свой валидол! — Леха отступил на пару шагов и зыркнул на меня многозначительно и сурово. — И рассказывайте все четко, по порядку. Надеюсь, вы не станете отрицать, что и «Провинциалка», и «Последнее лето»…
Он не договорил. Антон Антонович положил таблетку под язык, запрокинул голову на спинку кресла и неожиданно расхохотался.
— Нет, не буду! Конечно же не буду! — Из его горла вырывались какие-то странные полувсхлипы-полустоны. — Да! И «Провинциалка», и «Последнее лето» написаны Бирюковым, но если вы, молодые люди, считаете это мотивом для убийства, то глубоко заблуждаетесь! Есть нотариально заверенные договора, согласно которым Вадим Петрович добровольно отказывается от всех прав на данные произведения и получает соответствующее вознаграждение… Это очень широко распространенная практика, и если б за это начали убивать, то, поверьте, ряды творческой интеллигенции изрядно поредели бы! Он добровольно продавал мне свои пьесы, потому что никогда не пробился бы с ними сам. А у меня уже было имя.
И-мя!
— То есть как договора? — пробормотала я, убирая руку с деревянных перил.
— А так! Очень просто! На те же прилавки с детективами посмотрите: фамилия одна, а романов — сто! Есть имя, которое пользуется спросом и которое покупается. Таков закон и ничего тут не попишешь! Но между прочим славу свою я заработал себе сам, своим умом и талантом, и только потом уже время от времени стал пользоваться услугами господ типа Бирюкова! И главное, это — не тайна!
Поверьте мне, не тайна! Об этом не кричат на каждом углу, но те, кому надо знать, знают!
Леха неопределенно вздохнул, помотал стриженой головой и сел на пол, свесив руки с коленей.
— Но зачем тогда вы к нему приходили? — Взгляд его все еще был внимательным и подозрительным.
— За новой пьесой, — тихо проговорил Москвин. Он уже не постанывал и не всхлипывал, и только щеки его по-прежнему дрябло тряслись. — Он должен был закончить новую пьесу. Была предварительная договоренность. Я на нее рассчитывал. А Бирюков куда-то пропал.
— И чем же закончился ваш визит?
Я перевела взгляд с Антона Антоновича на Леху и вдруг поняла: он хочет узнать про салфетку! Если Москвин — не убийца, а тот человек, который пытался спасти смертельно раненного Бирюкова, то конечно же скажет про салфетку, вытащенную из ящика. Если не скажет, всем его клятвам и уверениям — грош цена!
— Я долго звонил. Потом стучал… — Антон Антонович говорил тихо и безжизненно. — Потом случайно чуть сильнее толкнул дверь. Она оказалась незаперта. Не надо было входить! Я как чувствовал, что не надо, — но вошел… А он лежал в комнате… Мертвый. Весь в крови… Там был нож и возле раны какая-то окровавленная тряпка… И запах этот…
Мне захотелось потрясение заорать: «Что-о-о!» — но вместо этого из моего горла вырвался какой-то жалкий, невразумительный писк. Леха же взглянул на меня с искренним сочувствием.