Пьеса для обреченных
Шрифт:
— А может, и правда останемся? — канючила я. — Тебя что, мама потеряет? Или жена? Я не могу никуда ехать — усну по дороге.
Митрошкин спорить перестал. Антон Антонович засуетился. Тоже поднялся и, шатаясь, побрел вверх по лестнице. Правой рукой он держался за перила, а левой потирал ушибленную спину, заставляя меня содрогаться от ужаса перед содеянным.
Минут через десять сверху донеслось, что комната готова. Леха просунул руки мне под мышки и поволок, как куль, к деревянным ступенькам. Нет! Я, конечно, могла идти и самостоятельно. Но мне почему-то очень приятно было осознавать, что обо мне заботятся, ведут, несут
Хмель потихоньку начал рассеиваться только в тот момент, когда мы оказались вдвоем в комнате, а Москвин вышел, деликатно прикрыв за собою дверь.
— Ой! — тихо сказала я, осторожно переползая к самому краю широкой двуспальной кровати.
— Вот тебе и «ой»! — с неожиданно грустной улыбкой отозвался Леха.
Потом встал, взбил обе подушки и разложил их на максимально возможном расстоянии друг от друга.
— Не бойся, ничего с тобой не случится. — Спина его была напряженной и прямой. — Хочешь — раздевайся, хочешь — так, в джинсах, спи… И смотреть я на тебя не стану, и трогать тебя не буду. — Леш…
— Чего «Леш»?
— Леш, а ты вчера почему сказал, что тебе только свою «бошку» жалко?
Обидеть меня хотел или просто засмущался?
Он сел рядом со мной на край кровати, порылся в кармане и выудил оттуда что-то странное, покрытое мелкими крошками и едва ли не песком:
— Печенюшку хочешь, пьяная женщина?
Я присмотрелась. Печенюшка оказалась овсяной.
— Ненавижу овсяное печенье!
— И мужчин — представителей творческой интеллигенции. А любишь только рябиновую настойку и еще газоэлектросварщиков!
— Не умничай. — Я подтянула колени к подбородку и печально уставилась на стул, стоящий в углу.
Леха неопределенно хмыкнул:
— Ну отчего же не поумничать?. Или я больше соответствовал светлому образу газоэлектросварщика, когда молча проглатывал твои «интеллектуальные» шуточки по поводу «Фуэнте Овихуны»?
— Я же не знала тогда, что ты — тоже актер!
— Теперь узнала. Ладно, давай ложиться спать. Я обернулась через плечо и взглянула в его круглые честные глаза с одним-единственным намерением — гордо и почему-то оскорбление брякнуть:
«Спокойной ночи!» — но вдруг увидела, что уголок его губ нервно подрагивает. А дальше…
Самой себе в принципе можно вдохновенно и убедительно врать, будто я дотронулась до его лица лишь с гуманистической целью успокоить нервный тик.
Если бы только я еще могла самой себе поверить! Но, так или иначе, мои пальцы коснулись его щеки. Он перехватил мою руку у запястья и осторожно, как новорожденного ребенка, поцеловал в ладонь.
— Леха, ты что? — сорвалось с моих губ с невыразимо фальшивым удивлением. После чего я немедленно устыдилась, закрыла лицо руками и отбежала к окну.
Митрошкин посопел за моей спиной, поскрипел пружинами кровати.
«Подойдет — не подойдет? Обнимет — не обнимет?» — бешеным пульсом стучало у меня в висках. Он подошел, обнял меня за плечи, развернул к себе и поцеловал в губы.
А я вдруг ясно-ясно поняла, что мне очень этого хочется: хочется прикосновения его рук и горячего дыхания возле моей ключицы, его нежности и его силы. И пусть все это будет, и не пошел бы господин Пашков к чертовой матери?
Рябиновая настойка сделала свое черное дело. Я не чувствовала ни малейших угрызений совести — ни тогда, когда Леха нес меня к кровати, ни тогда, когда путался в мелких
Моя хорошая Женька!" окутывал меня, словно нежным пуховым одеялом…
Проснулась я часов в шесть утра с твердым подсознательным ощущением, что мне должно быть стыдно. Митрошкин еще сопел рядом, его тяжелая рука лежала поперек моей груди. И я с ужасом поняла, что все это мне не приснилось.
«Шлюха! Пьяная развратная женщина! — вихрем пронеслось в голове. — А как же Сережа? Как же Пашков? Все это, конечно, хорошо, но ты, дорогая, допрыгалась до того, что и в самом деле ему изменила!»
Попытки, извиваясь ужом, выползти из-под горячего Лехиного тела ни к чему не привели. Хорошо, хоть увенчалась успехом операция по добыванию моего нижнего белья со спинки кровати и лампы под гофрированным абажуром.
Укоризненное и донельзя огорченное лицо Сережи представлялось мне так ясно, будто перед моим носом держали фотографию. Митрошкину же все было нипочем: лежал себе и сопел в две норки, подхрюкивая гайморитным носом!
А утро за окном занималось просто чудесное! Розовые прочерки зари светлели на лиловом небе. В форточку тянуло свежестью и почему-то запахом костра. В такое-то утро просыпаться бы рядом с любимым мужчиной, а не с каким-то напарничком, который к тому же наверняка будет прятать взгляд и ужасно раскаиваться в содеянном.
И все рябиновая настойка! Проклятая рябиновая настойка с большим, но не сразу заметным и от этого коварным градусом. Интересно, что подумал про нас Москвин, если обратил, конечно, внимание на то, как я вчера пьяно и отвратительно выкрикивала:
«Тебя кто-то потеряет? Мама? Жена?» Н-да… Кто бы мне сказал еще два дня назад!.. Да кто, вообще, мог предвидеть такой финал?! Знай Бородин, во что превратили его первоначально эффектную и изящную задумку с «Гамлетом», наверняка принялся бы рвать на себе волосы от злости! Какая роль мне во всем этом отводилась? Гертруды? Да, наверное, все-таки Гертруды. А Лехе, допустим, Гильденстерна… Получается, что Гертруда переспала с Гильденстерном! Здрасьте — приехали! Впрочем, может быть, Олег Иванович и не особенно бы расстроился: могла же у него Офелия быть любовницей собственного батюшки Полония?!
Стоп! Это было похоже на гаденький укус червячка сомнения, закравшегося в душу. Офелия и Полоний… Полоний и Офелия… Как сказал вчера Москвин, единственная деталь, не укладывающаяся в четко выстроенную картину. Недотянутая тема. Брошенная линия. Как он досадовал, как сокрушался по этому поводу! Все, дескать, красиво, но вот эта ситуация драматургически не завершена. «Убийство Гонзаго»… «Мышеловка»… Почему мне в голову приходят «Убийство Гонзаго» и «Мышеловка»? Две пьесы, как матрешки, спрятанные одна в другой. Почему Бородин, в таких подробностях рассказывавший мне обо всем «спектакле», ни словом не обмолвился о психушке? О милиции рассказал, о том, как фотографии делали, рассказал, о санитаре из морга рассказал, а о диспансере — ни слова… А что, если?..