Пещера Рыжего монаха
Шрифт:
Сообщение, на взгляд Феди, было настолько значительным, что он поднялся с земли.
— Аджин и ты, Василид, слушайте! — Он выдержал паузу и оглядел приятелей. — Я предлагаю отыскать клад и пожертвовать его в пользу голодающих.
Аджин с Василидом уставились на Федю. Затем, почти одновременно, спросили:
— Где отыскать?
— На Святой горе, в крепости.
— Откуда знаешь, что он там есть? — спросил Василид.
— Его дед, — Федя указал на Аджина, — старый Алхас, об этом говорил — вот откуда. О том, что клад найден, никто не слыхал. И некуда ему больше деваться,
Он говорил с таким видом, будто стоит взяться за лопату, и копай золото, как картошку. Обращаясь к Василиду, он продолжал:
— Еще в тот раз, когда мы в крепости были, я говорил Аджину, что здесь клад должен быть. А его дедушка подтвердил — сто лет назад был спрятан правителем этих мест.
— Сто лет прошло, — с сомнением проговорил Василид, — и никто его не унес?
— А кому уносить? Сам князь при бегстве зарезан, а тех, кто прятать ему помогал, он прежде сам уничтожил…
Никогда еще Феде не приходилось произносить таких длинных и пылких речей. Он обрушил на головы приятелей множество историй, вычитанных из книг Стивенсона, Эдгара По, Марка Твена, Ирвинга, о пиратах, разбойниках и контрабандистах, о сокровищах и кладах. Были в его рассказах и сундуки со слитками золота, и шкатулки с драгоценностями, и пузатые бочонки с заморскими монетами, и пухлые мешочки с золотым песком. Много было сказано о счастливых обладателях этих сокровищ и о благодеяниях, совершенных ими.
Его волнение передалось друзьям. Очарованный, восхищенный послушник с жадностью ловил каждое слово. Аджин сверкал глазами и ерошил свою и без того косматую шевелюру, что служило у него признаком возбуждения. Впрочем, он не забывал и о деле. Когда костер прогорел, Аджин разгреб горячую золу и, уложив в нее кукурузные початки, засыпал сверху той же золой.
Федя, наконец, остановился и перевел дух. Потом спросил:
— Ну как, Аджин, пойдешь со мной в крепость?
Тот с готовностью вскочил:
— Джигит не спрашивает «куда», а спрашивает «когда»… Я и мешок для денег принесу.
— Ну вот и ладно! Только мешок рановато, лучше инструмент какой-нибудь захвати… А ты, Василид?
Василид сник и подавленно молчал. Затем отрицательно покрутил головой.
— Неужели не хочешь клад найти?
— Как не хотеть… А только нельзя мне — устав не позволяет. Евлогий если узнает…
— Это кто такой?
— Казначей наш…
— Ты говорил, что только игумену подчиняешься…
— Так-то оно так, но казначей у нас какую-то непонятную власть имеет.
— Да плюнь ты на них, тайком приходи. Ведь сдохнуть можно от такой жизни!
— Где уж тайком. Да и грех это.
— Грех, грех… Сам подумай: клад найдем — несколько деревень голодных накормим! Сколько грехов с себя снимешь! Да тебя в святые произведут! — с жаром добавил Федя.
Послушник умоляюще взглянул на своего искусителя. Он еще боролся с собой. С одной стороны — жизнь тоскливая, но привычная и безгрешная; с другой — полная приключений и риска разоблачения. И если клад не будет найден, не миновать ему божьего отмщения: терзаний, пыток, казни огнем неугасимым… Смятение души отражалось в его страдальческом взгляде.
— Уж
— Думать некогда, решай, — отрезал Федя. — Может, завтра мы наткнемся на клад, а ты окажешься ни при чем. А грех, который лежит на монастыре за его жадность, падет и на тебя.
В наступившей тишине из монастыря донесся заунывный удар колокола, сзывавший братьев на вечернюю молитву. Его звук заставил вздрогнуть послушника и вместе с тем придал ему решимости. Он вдруг сказал:
— А все же, если клад найдем, про запас надо бы денег оставить: если кто заболеет или в какую беду попадет — мы тут как тут, всегда помочь можем. — Он впервые робко улыбнулся.
— И то, правда! — отозвался Федя. — Это ты ловко придумал… Так как, согласен?
— Согласен, — сказал Василид и решительно кивнул.
— Вот и отлично! Завтра же начнем.
Все заговорили наперебой. Василид перестал стесняться новых друзей и вел себя с ними как равный. В оживленном разговоре едва не забыли про кукурузу. Спохватившись, Аджин разгреб золу: под ней лежали румяные огнедышащие початки. Кукуруза испеклась в самый раз, мальчики перекидывали ее в ладонях и, как только позволял жар, вонзались зубами в молочную мякоть.
— Ешьте, как я, — сказал Аджин. Он разбил орех и отправил его в рот вслед за кукурузой. Друзья последовали совету. Василид заявил, что ничего вкуснее этого прежде не ел.
Солнце скрылось в водной пучине, но его лучи на вершине Святой горы еще долго не гасли, крепость горела точно слиток золота. Но вот и последний луч потух. Влажные ароматы поднялись с низин, первые звезды проступили на небе. Василид сонно прикрывал глаза. Аджин вдруг так зевнул, что щелкнули зубы.
В темноте с трудом выбрались на окраину городка. Перед тем как Василиду свернуть к монастырю, остановились.
— Давайте, — предложил Федя, — дадим клятву: держать в тайне то, что задумали.
— Нет, так не делают, — запротестовал Аджин.
— А как делают?
— Сегодня поздно, дорогой. Завтра покажу, как надо делать.
— Ладно. Только смотрите не проболтайтесь.
Условились встретиться возле моста через Монашку. Федя и Аджин попрощались с Василидом, вдвоем пошли дальше.
В городе царило оживление. Похрустывая песочком, на набережной прогуливались обитатели европейских кварталов; из открытых окон ресторанчика «Колхида» доносилась музыка струнного оркестра.
Попрощавшись с Аджином, Федя шел, преисполненный радостных надежд. Звезды, усыпавшие весь небосклон, казались ему тысячью светящихся серебряных монеток.
1921 год. Год больших перемен и начинаний в жизни маленькой Абхазии. Одним из новшеств был театр. Организованный первым абхазским просветителем Дмитрием Гулиа, он кочевал по республике на трех неуклюжих арбах. Они превращались в сценические подмостки там, где прежде и слыхом не слыхали о театре. И не беда, что занавес был залатан, что вместо живописного задника высились знакомые горы, что женские роли исполнялись мужчинами. Важно было то, что события, происходившие на сцене, заставляли сердца неискушенных зрителей биться чаще, звали к новой жизни.