Пещера Рыжего монаха
Шрифт:
Федя глубоко вздохнул. Он почувствовал, что по спине его струится пот, а руки все еще плохо повинуются. «Не слишком ли много таинственного для одной ночи?» — подумал он и поспешно перевел взгляд на обитель. После того, что он увидел там, все посторонние мысли разом вылетели из головы.
Со стороны монастырских служб к воротам приближался человек. Его можно было и не заметить, если бы не фонарь, который он держал в руке. Вот слабо звякнул засов, и человек вышел из калитки сбоку от ворот. Фонарь он оставил за стеной. С минуту он стоял неподвижно, как видно прислушиваясь, затем не спеша прошел несколько раз вперед
«Вот оно, началось!» — подумал Федя.
Некоторое время спустя мимо Фединого платана проследовала вереница мулов, сопровождаемая двумя монахами. Мулы ступали бесшумно — на это Федя обратил внимание. Цепочка мулов сбилась напротив ворот, и через минуту там началась деловитая бесшумная суета. Фонарь, стоящий поодаль на земле, освещал эту сцену настолько слабо, что Федя затруднялся определить, сколько человек в ней участвовало. Ясно было только, что люди в монашеской одежде выносили из обители кладь и грузили ее на мулов. Некоторые тюки наверно были так тяжелы, что их носили вдвоем. Люди не шумели и не суетились без толку, ими руководил негромкий властный голос.
Даже не будучи посвященным, можно было догадаться, что все происходящее должно оставаться в тайне.
Глядя на эти сборы, Федя ощутил страх. Ему ли, мальчишке, вступать в борьбу с этой организованной преступной шайкой? Ведь речь идет о немалых ценностях, слежка предрекает ему опасности, о которых он раньше всерьез не задумывался.
Но отступать было поздно.
Между тем приготовления к отъезду закончились. Навьюченные мулы стояли полукругом у ворот, несколько человек, держа их в поводу, замерли, чего-то ожидая. Наступившая пауза предшествовала появлению из темноты высокого человека в клобуке.
Федя понял, что это казначей. Монах остановился в воротах и начал говорить. Слов Федя не мог расслышать, но голос звучал значительно, пророчески.
— Благослови, владыко, — сказал кто-то.
Евлогий воздел руку и повысил голос:
— Да хранит вас господь! Призываю его благословение на предстоящий вам подвиг! — Он осенил стоящих перед ним широким крестом, и караван тронулся.
Прошла минута, другая… Караван стал едва виден, а казначей, стоя на дороге, продолжал крестить воздух ему вслед. Но вот он опустил руку, скрылся в воротах и закрыл их за собой.
Федя слез с дерева.
…Аджин просидел в кустах всю ночь. Более привычный к невзгодам, чем его друг, он так и не сомкнул глаз, наблюдая за воротами до самого утреннего колокола. И лишь когда на дороге показались богомольцы и открылись ворота обители, он понял, что ожидание бессмысленно.
Аджин пришел к тому месту, где нес караул его друг. Обрывки веревок у ворот и земля, истоптанная мулами, подтвердили его предположение — Федя оказался удачливее.
Нехотя Аджин побрел в духан. Напрягая воображение, он пытался представить себе, что может произойти в горах, и чем дольше об этом думал, тем больше овладевало им тоскливое беспокойство. Казалось, будь он рядом с Федей, все было бы лучше. Ведь друг его — новичок в горах — дальше пяти-шести километров от города прежде не бывал.
В духане
К полудню, когда поток посетителей иссяк, тревога Аджина стала и вовсе нестерпимой. Некоторое время он колебался, затем не выдержал и, улучив момент, когда Юсуф не смотрел на него, выскользнул из духана и со всех ног бросился к дому Тагуа.
Охотник был в городе — Аджин это знал, — но дома ли он?
Вот, наконец, и хижина. Ее хозяин, пережидая полдень, сидел в тени и, покуривая трубку, с довольным видом оглядывал сооруженную им калитку. С наступлением весны он собирался оплести ее вьющимися розами по примеру Тинат. В ближайших же планах было — восстановить каменную ограду, а потом приняться за строительство нового жилища.
Поздоровавшись, Аджин присел рядом. Не подобало при встрече со старшим начинать разговор о своих делах, как бы ни были они неотложны, и, соблюдая обычай, мальчик подавлял нетерпение. Они обменялись вопросами о здоровье друг друга, родственников и знакомых. Но очевидно, охотник уловил что-то в поведении своего родича, потому что вдруг сказал:
— Хайт цараби! Похоже, что ты, дадраа, снова что-то натворил, и не лучше ли будет поделиться своими новостями?
Аджин чуть замялся:
— Знаешь, дадхейт, я клятву Ажире дал, что никому не расскажу… А дело такое, что надо рассказать, а то плохо будет.
— Если дело серьезное — говори.
Времени для обстоятельного разговора не было, и Аджин в короткой, довольно бессвязной речи рассказал о событиях минувшей ночи и предшествовавшему им сообщению Василида.
По мере того как Тагуа слушал, брови его все больше хмурились, и все яростнее он затягивался трубкой, окружая себя густыми облаками дыма. К концу рассказа он и вовсе помрачнел.
— А не приснилось ли все это вашему послушнику?
— Нет, дадхейт. Василид за монахами уже давно следил и знал, что они золото прячут. А вчера указ вышел, чтобы лишнее золото отбирать для голодных, — вот они и придумали его увезти.
— Да-а, — протянул раздумчиво Тагуа, — то-то сегодня хозяйка жаловалась, что мальчик до завтрака убежал… Наш юный друг рискует из охотника превратиться в дичь: не всякая трава становится сеном, не всякий храбрец — героем. Будь я на вашем месте, я бы призадумался, прежде чем начинать такую слежку. Ты хорошо сделал, что пришел ко мне.
Помолчав с минуту, он спросил:
— Так, говоришь, они ушли по Черкесской дороге?
— Да, — подтвердил Аджин.
— Ладно. — Тагуа поднялся. — Ты возвращайся в духан, а как только освободишься, иди в ревком и все расскажи какому-нибудь начальнику. Понял?
— Понял. А ты куда?
— Пойду коня у соседа просить.
Они вместе вышли за калитку.
Аджин пробыл в духане до вечера, оттягивая свой визит в ревком. В другое время он с удовольствием бы воспользовался возможностью поговорить с председателем ревкома или начальником ЧК. Но сегодня эта перспектива не очень-то прельщала: дело складывалось так, что за него не похвалят. Пока он утешал себя мыслью, что принял меры: все равно лучше, чем Тагуа, никто не поможет в горах его другу.