Пещера Рыжего монаха
Шрифт:
— Ты один? — спросил тот, оглянувшись.
— Да, один…
— А куда путь держишь, отрок?
— Так… гуляю, — пробормотал Федя, прекрасно сознавая всю глупость ответа.
— Далеконько забрался. — Монах положил ему руку на плечо, но жест этот не был дружественным. Федя понял, что он попался. — А мы вот за дровишками собрались, — продолжал чернец, кивая в сторону показавшегося впереди каравана. — А заодно припасы для дровосеков везем.
Очевидно, их заметили, потому что караван остановился, люди занялись кто чем: кто поправлял поклажу, кто переобувался. Но Федя понимал, что поджидают их. Он ловил настороженные,
Монах подвел Федю к человеку, возглавлявшему караван. По описаниям Василида нетрудно было узнать в нем уставщика. «Берегись его, это очень опасный человек». Эти слова всплыли в его памяти.
— Вот, святой отец, отрока бог послал, — склонив голову, доложил монах. — Погулять, говорит, вышел. Каков, а? Ни зверей, ни разбойников не боится.
Внешне уставщик никак не походил на злодея: в отличие от своих рослых спутников, он был маленького роста. С веселым видом он оглядел Федю:
— Да, герой, ничего не скажешь. Когда-то и я был таким. Как зовут-то?
— Федей.
— Вот и хорошо, Федор, значит. Ну, Федор, идем, коли так, вместе, потешь старика беседой. Устал, небось, ноги-то не казенные. Садись на мула — верхом поедешь, а я рядышком пойду, разомну старые кости.
Говорил он веселой скороговоркой и в улыбке так щурил глаза, что их и не видать было. Федя и слова сказать не успел, как сильные руки подхватили его и водрузили в седло. Монах стегнул мула, в ту же минуту тронулся и весь караван. Федя чувствовал себя беспомощным щенком, которого взяли за загривок и посадили на забор: и слезть нельзя, и спрыгнуть страшно — только и осталось, что скулить.
Уставщик с монахом приотстали и чуть слышно переговаривались.
В том, что он пленник, Федя не сомневался: вся эта ласковая болтовня — лишь до тех пор, пока он не попробовал сопротивляться. Бежать? На это никакой прыти не хватит. А если и удастся сбежать, то о дальнейшем выслеживании нечего и думать. Нагнавший мула отец Рафаил развеял все надежды.
— Ну вот, с нами поедешь, — говорил он, — и тебе и нам веселее. Посмотришь, как братия в горах живет, такие места увидишь, что и во сне не снились. — Он часто дышал и с трудом поспевал за мулом. — Братья и накормят, и гостинца дадут. А то куда же одному: и зверье голодное кругом, и лихие люди — не приведи господь, обидят. На нашу душу грех падет, если что… Ни вперед, ни назад нельзя тебе одному. С нами и вернешься завтра. — Он говорил и говорил, ни о чем не спрашивая, и Федя был рад этому. Теперь надо было быть постоянно настороже, чтобы хоть в дальнейшем не делать глупостей. Главное — толково отвечать на вопросы. Федя стал внимательнее прислушиваться к бесконечному монологу уставщика — ведь должен же он когда-нибудь коснуться главного.
— А вернемся, — продолжал отец Рафаил, — приходи в гости в обитель, меня там отыщи.
Он сделал короткую паузу и вдруг спросил:
— Ты Василида нашего знаешь?
Вот оно наконец! Отец Рафаил впервые поднял глаза и, испытующе глядя на него, ждал ответа.
— Нет, не знаю. Никого из ваших не знаю, — как можно равнодушнее ответил Федя.
Монах вздохнул:
— Есть у нас послушник, Василидом зовут… твой одногодок, пожалуй, будет. Так, говоришь, не знаком?
— Нет.
Эта
Монах замолчал; пыхтя, он продолжал идти рядом. И тут судьба вдруг поспешила Феде на помощь. Разговор о Василиде и то, что он увидел, невольно связались воедино.
Впереди, возле стоящего особняком могучего вяза, от дороги отделялась тропа. Если верить Василиду, тропа вела за седловину — туда, где пряталась монастырская пасека. Путешествие на пасеку было одним из немногих значительных событий в жизни послушника, и он рассказывал о нем приятелям со всеми подробностями. Сейчас этот рассказ всплыл в Фединой памяти, а вместе с ним появилась мысль, за которую он тотчас ухватился.
Риск был велик: каждую секунду его могли уличить в выдумке. Все зависело от того, насколько убедительно он сыграет свою роль. Федя заговорил, стараясь придать плаксивость своему голосу:
— Дяденька монах, уж такие добрые вы, а я-то обмануть вас хотел…
Стоило ему заговорить, как душевные силы вдруг оставили его, и неожиданно он расплакался. Неудача, досада на себя и безвыходность положения — все вдруг завершилось потоком слез. И все, что он говорил, прерывалось рыданиями.
— Господи боже! Чего это ты? — оторопело спросил монах.
— Побоялся сказать, куда иду, — продолжал мальчик. — Я за медом на вашу пасеку шел. Когда осенью там был, меня пасечник медом угощал и снова звал — говорит, тоскливо ему одному…
— А почему сразу об этом не сказал? — спросил монах, подозрительно глядя в лицо мальчика.
— Пасечника не хотел выдавать: ему, небось, попадет от начальства, если узнают, что он медом чужих кормит. Так ведь он только угостит, а с собой не дает.
— Как пасечника зовут? — перебил монах.
— Варсонофий. Брат Варсонофий. (Господи, как только имя сумел запомнить!) Он мне рассказывал, как за пчелами ухаживает, как они роятся и что такое трутни… — Федя лихорадочно вспоминал подробности рассказа Василида. — У него там целая сотня ульев: одни, как домики сделаны, другие — просто из долбленых колод…
— Престранно: как это тебя мать среди ночи отпустила?
— Я потому и ушел спозаранку, чтобы не заметила. Засветло назад обернусь — она и знать ничего не будет. А если сегодня не приду — не миновать отцовской порки. Так уж вы не держите, отпустите на пасеку. А нельзя, так домой пойду.
Вся его речь по-прежнему сопровождалась всхлипываниями, и слезы эти, видно, больше, чем слова, послужили для монаха доказательством его искренности.
Отец Рафаил, казалось, уже решился. Он задержал мула. Остановился и весь караван.
— Погоди, — вдруг сказал он. — А кто твой родитель?
Федя на секунду смешался. Называть фамилию отца было опасно, наверняка монаху известен состав ревкома. И Федя сказал одну из немногих известных ему в городе фамилий — Кочкин. (Кочкин был служащим почтовой конторы и усердным прихожанином. Но были ли у него сыновья?).
— Это Матвея Федоровича сын? Что же раньше не сказал? Ну ладно, коли так, иди с богом. Отцу поклон передай, а я при встрече ему накажу, чтобы тебя построже держал.