Пещера Рыжего монаха
Шрифт:
— Про то я да он знаем, за что мне такие поблажки: не даром делалось. Только не по гроб жизни я ему угождать должен. Он-то нашими руками жар загребает.
— Что-то я в толк не возьму, куда ты клонишь, — проговорил отец Рафаил.
— А к тому говорю, что куда мы идем сейчас: в пещерах, как зверье, спать, черемшой питаться? Да еще со всеми этими делами, того и гляди, к чекистам в лапы угодишь…
— А что, — с миролюбивым видом отвечал отец Рафаил, — горы всем дадут приют. Спрячем, куда надо, поклажу и в Черкесии схоронимся — там свои люди ждут, и никакая
Но брат Иван осмелел. То ли от ссоры, то ли от жара костра лицо его стало багровым, всклокоченная борода и глаза, как плошки, налитые кровью, придавали ему дикий, решительный вид. Он прервал отца Рафаила презрительным смехом:
— Посулы твои мне ни к чему: говорят, на посуле, что на стуле — посидишь да встанешь.
— Ох, не туда гнешь, брат! — попробовал остановить его уставщик. — Ляг да проспись лучше, а там видно будет.
— Проспаться? Как бы не так! После таких речей спать мне вечным сном!
— А все же смири гордыню, пока и вправду бог не покарал.
— Ты меня байками не запугивай, лучше послушай. На кой ляд нам эту тяжесть куда-то везти и неизвестно для чего прятать. Время смутное, лихое, еще неизвестно, чем кончится и кому добро достанется. Я, конечно, в точности не знаю, сколько мы везем, но смекаю, что до конца жизни каждому хватит. Так не лучше ли это добро поделить между собой да и разойтись с богом?
Наступило молчание, нарушаемое только треском костра. Отец Рафаил выпрямился и медленно повернул голову к монаху:
— Ты, никак, рехнулся, брат Иван. Ведь против божьего дела голос поднимаешь. Разве не знаешь: за все дела и даже помыслы свои ответ на страшном судилище обязан будешь дать.
— Ах, уволь меня от проповедей, я наперед знаю все твои байки. Бог милостив, покаемся, успеем умолить создателя.
— Так-так… — протянул отец Рафаил. — Может, и простит. Но уж на этом свете, знаю, что не простят: у монастыря руки длинные.
— Куда там длинные. Вон Рыжий наш обитель оконфузил, всю братию взбаламутил, а ничего — гуляет где-то.
Из своего укрытия Федя видел, как недобро из-под башлыка посверкивают глаза уставщика. Тем не менее голос его был спокоен, чуть ли не ласков.
— Как же ты намерен делить добычу: поровну или как? — спросил он.
— Да уж поровну, само собой, — удовлетворенно пробормотал монах. — Мне бы счетец в банке, мне бы домик двухэтажный да приход побогаче!
— Вот я и говорю: ты далеко пойдешь, братец, если сегодня не останешься здесь…
— Потише, потише, поп, — прервал его Иван, — ты не в монастыре!
По сравнению с маленьким отцом Рафаилом фигура монаха выглядела внушительной. К тому же, как понимал Федя, по крайней мере, один из сидящих у костра был его сообщником.
Но в поведении уставщика не было робости. Только руки его нервно поигрывали четками.
Остальные монахи сидели молча, лишь настороженно поглядывая на собеседников. Тревога висела в воздухе.
— Ладно,
— Это дело хозяйское, — отвечал брат Иван, — да и не мне тебя учить. Вон граница-то рядом — и посуху и морем можно перейти. Там это добро еще в цене.
— К басурманам, значит?
— Ничего, с деньгами и в аду не пропадешь.
— Нет уж, уволь. Я лучше останусь, но и за твои грехи перед отцом Евлогием отвечать не намерен.
— Да мне наплевать с этой самой горы на вас с Евлогием! — зло выкрикнул Иван. — Я пойду туда, куда сам решил.
— Куда бы люди ни шли, они идут к своей смерти, — задумчиво проговорил в ответ отец Рафаил. Он вдруг засмеялся тихонько, но таким зловещим смехом, что другой на месте Ивана понял бы, что его песенка спета. — Вот и выведал я все, что хотел знать, брат Иван. Теперь я скажу тебе, дураку; не было еще человека, кто остался бы безнаказанным, коль пошел против нашего дела. Твое упрямство дорого тебе обойдется.
При этих словах брат Иван вскочил, сжимая алабашу и бешено тараща глаза.
— Братья, долго он будет издеваться над нами?! — крикнул он. — Вяжи его, ирода!
Но вслед за ним поднялся лишь сидевший рядом товарищ. Рука уставщика скользнула за пазуху. Он не доставал револьвера, и выстрел прозвучал так, будто сильнее обычного треснула в костре головешка. Брат Иван тяжело навалился на палку, стал сползать вниз и вдруг ткнулся головой в костер. Капюшон откинулся, и огонь с треском побежал по волосам.
Люди у костра оцепенели.
— Ну-ка, брат Алфей, — сурово проговорил отец Рафаил, — покажи, что и ты готов свершить волю господа.
Сидевший рядом с ним монах встал и шагнул к товарищу убитого.
Что было дальше, Федя не видел. Сраженный ужасом, он уронил голову на руки и на минуту потерял сознание. Протяжный жуткий вопль огласил ущелье, возвещая о том, что душа второго монаха расстается с телом.
Федя не знал, сколько длился его обморок. Когда он, превозмогая дурноту, приподнялся на локте, у костра было лишь четверо. Все размашисто крестились.
— Видит бог, — заговорил отец Рафаил, — я ли не старался, чтобы все были довольны и никто не роптал… Православные! Помянем от жития сего отошедших. Брат Алфей, начинай заупокойную.
«Да ведь это разбойники, настоящие разбойники!» — думал Федя, глядя на черные коленопреклоненные фигуры у костра. И казалось, молятся они не всевышнему, а абхазскому божеству Айрих-Аацных — покровителю разбоя и воровства.
Монах-убийца опустился на колени и стал молиться. Остальные последовали за ним.