Пещера Рыжего монаха

Коробейников Герман Александрович

— Ты здоров ли? — спросил он.

— Здоров, слава богу.

— А вид у тебя что-то неважный. Исповедуйся, сразу легче станет.

— Я хочу пить, — угрюмо перебил его Василид.

— Разве брат Исайя не дает тебе воды? — с хорошо разыгранным удивлением спросил монах.

— Нет.

— Ай-я-яй! Что же это он, негодник! Забыл, небось. Ну ладно, это дело поправимое. Надеюсь, ты поумнел малость. Несладко тебе здесь, а на том свете и вовсе худо придется, если старшим лгать будешь. Ну как, будешь отвечать?

Василид

еще ниже склонил голову под его пронзительным взглядом. Монах понял это движение как знак согласия.

— Так куда же ты из монастыря в последние дни бегал?

— Я же говорю — гулять, скучно стало без отца Георгия.

— Ты при нем еще отлучки начал делать. Он ведал об этом?

— Нет, не ведал.

— Вот видишь: был бы он жив, тоже бы по головке не погладил.

— Он любил меня…

— Любовь любовью, а устав уставом. Избаловал тебя игумен, вот ты и перестал слушаться. Не тебя ли монастырь нищим подобрал, вскормил, вспоил, воспитал. А ты вон как на ласку отвечаешь.

«Как бы, не так, — подумал Василид. — Это отец Георгий пригрел меня, а до того одни тычки да подзатыльники видел».

— Всех нас разбаловал покойный, — продолжал монах, — прости, господи, грехи его: обитель разорил, народ православный от веры отталкивал, с властью антихристовой стал якшаться.

У Василида от обиды за отца Георгия выступили слезы. Забыв об осторожности, он выпалил:

— Неправда! Он добрый был, и все его любили. Это вы на сундуках с золотом, как кощеи, сидите, когда народ православный с голоду помирает, а он хотел помочь людям!

— Та-а-к, — протянул монах с довольной усмешкой. — Это, про какие такие сундуки ты говоришь?

Василид прикусил губу.

— Ну, что же ты замолчал? Может, и нет никаких сундуков. Откуда бы тебе про них знать? В письме игуменском вычитал?

— Нет, отец Георгий перед кончиной рассказывал.

— Игумен последние дни вовсе заговариваться стал. А ты и дальше пошел нелепицу разносить. Кому про это сказал?

— Никому.

Брат Михаил начал терять терпение. О том, что послушник знает о ценностях, он проболтался, осталось лишь узнать, до кого еще дошла эта тайна. Он повысил голос:

— Отвечай, кому еще про это говорил?

Василид набрал в грудь побольше воздуху и, словно кидаясь в омут, выдохнул:

— Не скажу!

Чернеца этот ответ даже рассмешил: это ему-то не признается? Он сказал как можно благодушнее:

— А чего бы не сказать? Если виноват — покаешься на исповеди. Мне скажешь да исповеднику, никто больше и знать не будет. Говорю это, радея о спасении твоей души.

Василид почти не слушал его. «Надо совершить подвиг», — твердил он себе. И как можно тверже он сказал:

— Нет, не скажу, я клятву дал.

— Клятву? — удивленно переспросил монах.

Василид, весь сжавшись, ждал, что будет.

— Это где же ты ее давал?

— В одном месте…

Отец Михаил встал и прошелся взад-вперед по подвалу, нахмурив брови и о чем-то усердно размышляя. Потом остановился против мальчика.

— Там еще три чинары стоят, а промеж них камень?..

Василид не ответил, но по тому, как он изумленно вскинул глаза, монах понял, что угадал.

— Вон куда тебя метнуло, — произнес он. — А знаешь ли, что ты продал душу дьяволу: языческий обряд совершил? Ведь этот камень — алтарь языческий, нехристи

перед ним со своими духами якшаются.

Такой оборот озадачил Василида.

А монах продолжал, все повышая голос:

— Мы проповедуем слово божье, язычество искореняем, а среди нас, оказывается, свой Иуда завелся?

И, не спуская с мальчика пронзительного взгляда, он не спеша напомнил ему священные тексты, повествующие о непреложности адских мук, вечного проклятия, терзаний, пыток, казни огнем неугасимым.

Но Василид не очень прислушивался к словам монаха. «Я не знал, что этот камень означает, и клялся на доброе дело, — думал он. — И в господа нашего не переставал верить. Может, и нет тут никакого греха».

Он поднял голову и посмотрел на своего мучителя. На лице отца Михаила явственно светилось торжество, а шрам, поднимая угол рта, придавал его лицу что-то сатанинское. А может, в его образе и есть сам сатана?

— Отвечай без утайки: кому и в чем клялся? — крикнул он, надвигаясь на мальчика своей огромной фигурой.

«Вот оно, началось», — подумал Василид и, собрав все душевные силы, выкрикнул в лицо монаху:

— Умру, а не стану отвечать! И ты, и Евлогий — все вы слуги сатанинские, а я перед богом отвечу!

Монах на секунду опешил.

— Ах ты, поганец! — прошипел он, выкатывая глаза и замахиваясь огромной ручищей.

Но тут душевные силы покинули Василида, и, не дожидаясь удара, он упал без сознания.

Глава XIX, в которой обрывается путешествие Феди

Мучительной была эта первая ночевка в горах. Казалось бы, бессонная ночь, проведенная на дереве, и утомительный дневной переход сразу заставят погрузиться в сон. Но стоило Феде только закрыть глаза, как все мышцы заныли, а мозг стал повторять беспорядочной чередой события дня. Когда же сон начал одолевать его, подкрался новый враг — холод. О том, что ночью похолодает, Федя догадывался и поэтому, когда улегся в свое логово, постарался втащить на себя побольше еловых лап. Ему удалось немного согреться, но к полночи стали подниматься из ущелья испарения и обволакивать горы белесым туманом. Туман сгущался, подбирался к телу и скоро стал пронизывать холодом до костей. Чтобы не замерзнуть окончательно, пришлось выбраться из убежища. Федя долго растирал окоченевшие руки и ноги, а потом, превозмогая усталость, стал прыгать, приседать и размахивать руками. Немного согревшись, он снова залез в ямку и укрылся ветками. Но уже через час все пришлось повторить. А потом еще и еще раз. Казалось, этой тяжелой ночи не будет конца. С первыми признаками утра Федя окончательно покинул свое негостеприимное логово. Он чувствовал себя разбитым, ноги ныли, от голода поташнивало.

День занимался мутный, тяжелый. В туман уходили подножия гор, а вершины прятались в серых низких облаках. Как из небытия, поднимались готические верхушки елей. Федя осторожно поднялся на гребень скалы, отделявшей его от стоянки монахов. Они были уже на ногах и укладывали груз на мулов. На месте костра поднимался столбик голубоватого дыма. При мысли о еде и горячем чае на душе стало еще хуже.

Караван тронулся в путь. Едва он скрылся с глаз, Федя подбежал к стоянке с надеждой поживиться остатками чужой трапезы. Увы, вокруг кострища валялись лишь обрывки бумаги да яичная скорлупа. Федя несколько мгновений подержал над едва тлеющими углями озябшие руки и поторопился вслед за караваном.