Песнь молодости
Шрифт:
— А ведь ты тоже из семьи крупных помещиков, — со слезами на глазах возмущенно сказала Сяо-янь. Ей было очень больно, как будто это он, Дай Юй, был виноват в измене подруги. Свое возмущение она излила на него.
Дай Юй повел себя осторожнее. Он помог Сяо-янь дойти до кровати и, прижавшись к ее побледневшему лицу, изобразил сожаление и испуг.
— Прости меня. Может быть, это и неправда… — говорил он медленно и тихо. — Как бы там ни было, наша революция делается не ею одной. Твой любимый — коммунист, ответственный работник бэйпинской организации. Разве ты не можешь заниматься революционной работой без Линь Дао-цзин?
— Цзюнь-цай! — вновь зарыдала
Дай Юй побледнел как полотно. Перед такой искренностью и чистотой он, человек с мелкой и подлой душонкой, внутренне содрогнулся. Он лихорадочно курил. Несколько капель холодного пота с его лица скатились на мягкие черные волосы Сяо-янь.
Глава двадцать первая
«Я зову ее «мама» — так же, как звала незабвенную Линь Хун… Тогда на душе становится теплее, и я ощущаю новый прилив сил. Ей тридцать три года, она не на много старше меня.
Она худощава, с нездоровым цветом лица, ослабевшая и сгорбленная — все это от долгого сидения в тюрьме и зверских истязаний. Жизнь ее сложилась очень тяжело. Муж погиб, сын где-то затерялся, родных нет. Она совсем одна. Но когда бы я ни обратилась к ней, она всегда ласкова, спокойна и ровна. Она очень мало говорит о себе, немногословна. Официально мы — мать и дочь, и живем тем, что стираем и штопаем белье людям. Но это для отвода глаз. На самом же деле она — член райкома, а я — связная. Когда она передает мне важный и срочный документ, то в ее глазах светится ласка и уверенность; она по-матерински заботливо говорит: «Отнеси это белье господину Вану. Будь осторожна, не потеряй ничего». Каждый раз, когда я получаю задание отнести белье «господину Вану», у меня прибавляются силы, а ее взгляд как огонь жжет мне сердце и ведет за старые ворота дома, в котором мы живем. В такие минуты я мысленно говорю: «Дорогая мама, я обязательно выполню задание!» — писала в своем дневнике Линь Дао-цзин о Лю И-мэй — Сестре Лю.
«Наша работа ужасно трудная. Не хватает рук. Мне нужно и переписывать материалы, и разносить их, и стирать, и штопать, потому что у нас тяжелое положение с деньгами. Часто приходится писать и днем и ночью. Есть почти нечего. По ночам гудит голова, и в глазах идут круги. Мама всегда рядом со мной. Ее спокойный и ласковый взгляд и преждевременные морщины от переутомления заставляют меня забыть о голоде и усталости, и я с удвоенной энергией продолжаю работу. Я пишу, а мама проверяет. Глубокой ночью она устало разгибает спину, улыбаясь, наливает чашку кипятку и достает пару лепешек. Ту, которая побольше, она протягивает мне.
Да, мама часто остается голодной, стараясь накормить меня. Я пью кипяток, гляжу на ее изможденное лицо и возвращаю лепешку: «Мама, я сыта, а ты ничего не ела. Возьми!» — «Нет, ты ешь. Ты молода, тебе нужно набираться сил. Я за тебя в ответе перед партией». Мама! Дорогая моя мама!.. Преклоняюсь перед тобой!..
Мама проявляет заботу обо мне не только в житейских делах. Она еще больше беспокоится о моих взглядах на жизнь. Когда я начала работать, мне было очень трудно, хотя я и не сказала об этом Цзян Хуа. Мне нравится мечтать. Часто я вижу себя в Красной Армии или в горячих сражениях, там, где жизнь и борьба, а не обыденная работа. За годы испытаний я не преодолела еще этого недостатка. Поэтому такие мелочи, как переписка, рассылка материалов, стирка белья, не удовлетворяли и даже огорчали меня. Мама об этом догадывалась. И однажды ночью — я никогда не забуду эту
122
Юйхуа — холм в окрестностях Нанкина, место массовых расстрелов революционеров гоминдановцами.
Осенней ночью ветер шелестит старой бумагой на окнах. Луна висит высоко в небе. Яркий свет ее проникает через оконные щели и падает на оживленные лица Лю и Линь Дао-цзин. В эту прекрасную, чуть морозную ночь две подпольщицы долго не могут заснуть. Они тихо беседуют о работе и о личной жизни. Лю лежит на своей маленькой постели и, приподняв голову, спрашивает:
— Сю-лань (к этому времени Линь Дао-цзин переменила фамилию и имя на Чжан Сю-лань), ты мне обо всем рассказала, только про одно забыла: у тебя есть любимый?
Обычно словоохотливая, Дао-цзин сейчас долго молчит.
— И есть и нет… Мама, мне тяжело об этом говорить…
— А все же? Кто он?
Дао-цзин накинула кофту, сунула ноги в туфли. Лю молча наблюдала за ней. В лунном свете выделялось полное печали лицо Дао-цзин. Она подсела на кровать к Лю, сжала ее худые руки. Голос ее слегка дрогнул.
— Ты даже представить себе не сможешь… Лу… Лу Цзя-чуань! Я все это время жду его, но он…
Лю восприняла все так, как будто давно это знала:
— А-а, вот кто… Очень хороший товарищ! Когда же вы объяснились?
— Нет, мы не объяснялись… На словах не объяснялись. Я чувствую только, что он меня любит, поэтому и жду его… уже несколько лет. — На глазах Дао-цзин блеснули слезы. Она опустила голову и еще крепче сжала руки Лю. — Мама, скажи, он жив? Ты получала от него известия?
Лю откинулась на подушку и покачала головой. В душе у нее шла борьба: открыть ей правду или не открывать? Сказать — значит положить конец мечтам, ввергнуть человека в безграничное отчаяние. Как перенесет его это преданное сердце?
— Мама, я редко делюсь тем, что у меня на сердце. Я впервые встретила такого человека. Как увидела его, так он сразу показался мне давно-давно знакомым… — Лицо Дао-цзин зарделось, а в голосе слышалось нескрываемое волнение. Лю внимательно слушала, гладя ее руку. — Я поняла, что люблю Лу Цзя-чуаня, когда Юй Юн-цзэ сказал мне о его аресте.
Дао-цзин замолчала. Она говорила сегодня о чувствах, которые берегла три года.
Лю тоже безмолвствовала. Порыв холодного ветра проник в комнату через ветхую бумагу. Она укрыла Дао-цзин одеялом, выпустила ее руки и приподнялась.
— Дитя мое, я не могу больше скрывать от тебя. Лу Цзя-чуань погиб.
— Погиб?! — машинально повторила Дао-цзин и закрылась с головой.
Стало тихо. Лю зажгла свет, достала из старой ивовой плетеной корзинки том «Лучшие произведения древней литературы». Она раскрыла книжку и полистала потемневшие от времени страницы. Между ними оказалось несколько торопливо исписанных листков бумаги. Дао-цзин по-прежнему лежала, закрывшись с головой. Лю откинула с ее лица одеяло и тихо проговорила: