Песнь об Ахилле
Шрифт:
Он замер, когда я обнял его, кожа его была мягка, как нежнейший бархат лепестков. Я знал золотистую кожу Ахилла и изгиб его шеи, и остроту его локтей. Я знал, как на нем отражается наслаждение. Наши тела сомкнулись, будто ладони в рукопожатии.
Простыни обвились вокруг меня, он выдернул их из-под нас обоих. Воздух вокруг меня словно похолодел, и я вздрогнул. Его силуэт наложился на нарисованное звездное небо, Полярная звезда сидела на его плече. Его рука скользнула по моему животу, бурно вздымающемуся дыханием. Он ласкал меня нежно, будто касался тончайшей тканью, и мои губы приоткрылись навстречу
Кажется, я произнес его имя. Оно словно выдохнулось из меня, я был пустым, как подвешенный на ветру полый тростник. Время исчезло, было лишь наше дыхание.
Я ощутил его волосы под пальцами. Что-то росло во мне, кровь билась в такт движению его руки. Он прижался ко мне лицом, но я старался притиснуть его еще ближе. Не останавливайся, сказал я.
Он не остановился. Ощущение взрастало и взрастало, пока хриплый вопль не вырвался из моего горла, и во мне будто лопнул бутон, заставив с силой выгнуться.
Нет, мне было не довольно. Моя рука потянулась ко средоточию его наслаждения. Его глаза были закрыты. По его жаждущему дыханию я понял, какой ритм ему нравился. Мои пальцы не останавливались, подхлестываемые его ускоряющимися стонами. Его веки были цвета закатного неба; от него пахло увлажненной дождем землей. Рот его приоткрылся в беззвучном крике, и мы так тесно прижались друг к другу, что я ощутил его теплый выплеск. Он содрогнулся, и мы замерли, вытянувшись.
Словно в полусне я ощутил, как сильно вспотел, ощутил влажность покровов ложа и влагу между нашими телами. Мы отодвинулись, отлепившись друг от друга, лица наши раскраснелись и словно припухли от поцелуев. В пещере стоял душный и сладкий запах, как у нагретых солнцем плодов. Взгляды наши встретились, мы молчали. Я вдруг ощутил страх, внезапный и острый. Этот миг был самым опасным, я напрягся, боясь его сожаления о случившемся.
— Я и не думал… — сказал он. И замолк. Более всего в мире я желал услышать то, чего он недосказал.
— Что? — спросил я. Если все плохо, надо скорее с этим покончить. — Я не думал, что мы когда-либо… — он медлил с каждым словом, и я не мог его за это винить.
— Я тоже не думал.
— Ты сожалеешь? — это вырвалось из него единым выдохом.
— Нет, — ответил я.
— И я нет.
Потом наступила тишина, и мне уже было плевать на влажный тюфяк и на то, насколько я вспотел. Взгляд его глаз, зеленых с золотистыми искорками, был тверд. И во мне взросла уверенность, она поселилась где-то в ямке у горла. Я никогда не оставлю его. И так будет до тех пор, пока он мне позволит.
Если бы я нашел нужные слова, я бы сказал это. Но ни одно не казалось достаточным, чтобы вынести эту сияющую истину.
Словно услышав, он потянулся к моей руке. И не глядя, я ощутил это; его пальцы будто отпечатались в моем сознании, тонкие, с прожилками, словно лепестки, сильные и быстрые, и никогда не ошибающиеся.
— Патрокл, — сказал он. Говорить у него всегда получалось лучше, чем у меня.
На следующее утро я проснулся с легкой головой, с телом размякшим в тепле и ласке. После нежности пришел черед страсти; мы двигались медленнее, растягивая жаждущую мечтательную
Мы поели, потом сбежали к реке мыться. Я наслаждался чудом того, что мог открыто смотреть на него, смотреть, как пятна света играют на его коже, как изгибается его спина, когда он уходит под воду. Потом мы лежали на берегу реки и заново изучали тела друг друга. Тут, и тут, и еще тут. Мы были словно боги на заре мира, и наша радость была столь яркой, что мы не видели ничего, помимо друг друга.
Если Хирон и заметил в нас перемену, он ничего не сказал. Но я не переставал волноваться.
— Думаешь, он рассердится?
Мы были в оливковой роще на северном склоне. Легкие ветерки тут казались самыми сладкими, прохладными и чистыми, как родниковая вода.
— Не думаю, чтоб рассердился, — он прикоснулся к моей ключице; он любил водить по ней кончиками пальцев.
— Но ведь может. Он наверняка уже обо всем знает. Должно ли нам самим сказать ему?
Не первый раз я так беспокоился. Соблюдая осторожность, мы часто говорили об этом.
— Если хочешь, — так он мне отвечал и прежде.
— Но ты не думаешь, что он рассердится?
Он помолчал, размышляя. Я любил эту его черту — сколько бы раз я ни задавал вопросы, он всякий раз отвечал так, будто я спрашивал впервые.
— Не знаю, — его взгляд встретился с моим. — Это что, важно? Я не остановлюсь, — голос его был согрет желанием. Я ощутил ответное тепло.
— Но он может сказать твоему отцу. А вот тот может рассердиться, — отчаянно бросил я. Когда жар, охватывавший меня, становился сильнее, я уже не в силах был о чем-то думать.
— Ну и что, даже если и так? — Когда он впервые сказал что-то вроде этого, я был потрясен. То, что отец может быть недоволен, а Ахилл продолжит поступать по своей воле, я не мог ни понять, ни даже просто представить. Слушать, как он снова и снова говорит такое, было сродни дурману, от которого я никогда не уставал.
— А как же твоя мать?
Триада моих страхов — Хирон, Пелей и Фетида.
Он передернул плечами. — И что она сделает? Похитит меня?
Она убьет меня, подумалось мне. Но вслух я этого не сказал. Слишком уж сладостны были дуновения, слишком грело солнце, чтобы высказывать вслух подобные мысли.
Несколько мгновений он разглядывал меня. — Тебе так беспокоит, сердятся ли они?
Да. Я приходил в ужас при мысли, что огорчу Хирона. Боязнь осуждения гнездилась глубоко в моей душе, я не мог просто стряхнуть ее, как Ахилл. Но если уж на то пошло, я не желал, чтобы это нас разделяло. — Нет, — сказал я.
— Хорошо.
Я потянулся погладить колечки волос на его виске. Он прикрыл глаза. Я глядел в его лицо, подставленное солнцу. Его черты были столь нежны, что порой он казался моложе своего возраста. Губы его алели и были полны.