Песнь об Ахилле
Шрифт:
Я умылся, радуясь прохладной воде, потом вернулся к Ахиллу и попытался уснуть снова.
На следующее утро повторилось то же самое. Я проснулся весь в поту, горло пересохло, словно в засуху. К счастью, нашлась вода, которую ранее принес Автомедон. Ахилл тоже проснулся, потер ладонью вспотевший лоб. Нахмурился, вышел наружу, вернулся.
— Ветра нет.
Я кивнул.
— Сегодня нам не отплыть. — Наши люди — хорошие гребцы, но и они не смогут пройти весь путь на веслах. Нам нужен ветер, который погонит корабли к Трое.
Его не было. Ни в тот день,
Но ветра все не было. Мы страдали от жары, и воздух был горячим, как дыхание костра, он обжигал наши легкие. Раньше мы и не замечали, как обжигающ бывает песок, как жестки наши покрывала. Это изводило всех, то и дело вспыхивали драки. Мы с Ахиллом проводили все время у моря, ища хоть малейшего облегчения.
Идут дни, лбы хмурятся в беспокойстве. Две недели без ветра — это противоестественно, но Агамемнон ничего не предпринимает. — Я поговорю с матерью, — говорит, наконец, Ахилл. Я сижу в шатре, потея и ожидая, пока он призывает ее. — Это дело рук богов, — бросает он, вернувшись. Но мать не сказала — возможно, не могла сказать, — каких именно.
Мы идем к Агамемнону. У царя кожа красна и раздражена от жары, он зол — на ветер, на беспокойное войско и на всякого, кто хоть как-то старается придумать этому оправдание. — Ты ведь знаешь, что моя мать — богиня, — говорит Ахилл.
Агамемнон отвечает почти звериным рычанием. Одиссей предостерегающе кладет руку ему на плечо.
— Она говорит, что такая погода неестественна. Это боги желают дать нам какой-то знак.
Агамемнону не слишком по нраву это слышать, он бросает на нас сердитый взгляд и велит уйти.
Проходит месяц, изнурительный месяц душных ночей и иссушающих дней. Лица людей налились злобой, но драк больше нет — слишком жарко. Люди лежат в тени и ненавидят друг друга.
Еще месяц. Все мы медленно сходим с ума, задыхаясь под тяжестью неподвижного воздуха. Сколь долго еще это будет продолжаться? Это ужасно — сияющее небо, пригвождающее наших людей к земле, удушающая жара, когда борешься за каждый глоток воздуха. Даже мы с Ахиллом в своем шатре, всегда знающие, чем себя занять — даже мы чувствуем себя опустошенными. Когда это закончится?
И наконец, приходит весть — Агамемнон имел беседу с верховным жрецом Калхасом. Мы его знаем — он мал ростом, оброс кудлатой темной бородой. Некрасивый, с лицом хорька и манерой быстро облизывать языком губы, прежде чем что-то сказать. Но самая отвратительная его черта — глаза. Голубые, ярко-голубые. Когда люди говорят с ним, они смаргивают от его взгляда. Подобное пугает. Ему повезло, что его не убили при рождении.
Калхас уверен, что мы прогневали богиню Артемиду, но чем именно — не говорит. Лишь дает обычный совет — принести обильную жертву. Разумеется, жертвенные животные собраны, приготовлено вино с медом. На следующем собрании Агамемнон уведомляет нас, что он пригласил свою дочь помочь жрецам в проведении обряда. Она жрица Артемиды, самая юная из женщин, когда-либо удостоенных этой чести. Возможно, ей удастся утишить ярость богини.
Затем мы услышали еще кое-что — дочь Агамемнона прибудет из Микен не только лишь для жертвенной
Агамемнон призывает Ахилла и меня в свой шатер. Его лицо помято и блестит, как у человека, долго лишенного сна. Нос все еще красен от раздражения кожи. Подле него сидит Одиссей, как всегда невозмутимый.
Агамемнон прокашливается. — Царевич Ахилл, я призвал тебя, дабы сделать одно предложение. Возможно, ты уже слыхал, что… — он снова прокашливается. — У меня есть дочь Ифигения. Я желал бы, чтоб она стала твоей женой.
Мы замираем, Ахилл в удивлении приокрывает рот.
Одиссей говорит: — Агамемнон предлагает тебе великую честь, царевич Фтии.
Ахилл преодолевает неловкость и говорит: — Да, и я ему благодарен. — Его взгляд встречается с глазами Одиссея, и я понимаю, о чем он думает — «А как же Деидамия?» Ахилл уже женат, и Одиссей хорошо знает об этом.
Но царь Итаки кивает, легонько, чтоб не заметил Агамемнон. Нам следует притвориться, что царевны Скироса не существует.
— Я польщен той честью, которой ты удостоил меня, — говорит Ахилл, все еще колеблясь. Его взгляд падает на меня, вопрошая.
Одиссей замечает это, как он замечает все. — К сожалению, у вас будет всего одна брачная ночь, прежде чем она отбудет назад. Разумеется, и за одну ночь многое может случиться, — он улыбается. Кроме него, не улыбается никто.
— Полагаю, свадьба — дело благое, — медленно говорит Агамемнон. — Благо для наших родов, благо для наших людей. — Он избегает встречаться с нами взглядом.
Ахилл ожидает моего ответа, если я пожелаю, он откажет. Ревность вспыхивает, но лишь на миг. Всего одна ночь, думаю я. Это поможет ему обрести почет и высокое положение, и примирит с Агамемноном. Это ничего не значит. Я киваю — легонько, как Одиссей прежде.
Ахилл протягивает руку. — Я принимаю твое предложение, Агамемнон. Я с радостью назову тебя тестем.
Агамемнон берет руку юноши. И в то время, как он это делает, я замечаю, что глаза его холодны и почти печальны. Позднее я еще вспомню об этом.
Он снова прокашливается. — Ифигения, — говорит он, — хорошая девушка.
— Уверен, что это так, — отвечает Ахилл. — Для меня честь назвать ее своей женой.
Агамемнон кивает нам на прощание, и мы уходим. Ифигения. Легкое имя, в нем цокот козьих копыт по скалам, быстрый, живой, радостный.
Несколькими днями позднее она прибыла вместе с микенской охраной — ее составляли те, кто уже не годен был идти на войну. Когда ее повозка ехала по каменистой дороге к нашему лагерю, солдаты вовсю глазели на нее. Они уже давно не видели женщин. Они пялились на ее шею, на изгиб ее стоп, на ее руки, разглаживающие свадебное одеяние. Ее карие глаза вспыхивали волнением — она ведь прибыла выйти замуж за лучшего из греков.
Свадьба должна была состояться на рыночной площади, на квадратном деревянном возвышении, позади которого располагался алтарь. Колесница подъехала ближе, миновала клубящуюся толпу людей. Агамемнон стоял на возвышении, сопровождаемый Одиссеем и Диомедом. И Калхас также был тут. Ахилл, как надлежит жениху, ожидал чуть поодаль.