Песня ветра. Ветер перемен

ВолкСафо

В гостиной в стенном шкафчике обнаружился неплохой бар, состоящий, в основном, из крепких напитков. Ровные ряды бутылок с аккуратно наклеенными бирками выстроились перед ней, и Рада, не торопясь, выбрала темный ром с вязким запахом пряностей. Бутылка как раз была уже вскрыта, а это означало, что если какое-то количество жидкости и пропадет, вряд ли Гелат заметит это. Отлив себе в уже успевшую опустеть флягу, Рада осторожно поставила бутылку на место, следя за тем, чтобы все выглядело в точности так же, как и до ее маленького налета, и закрыла бар.

Теперь оставалось только ждать. Развалившись на шелковых простынях кровати, она без всякого сожаления водрузила измазанные грязью сапоги на белоснежную подушку милорда

Гелата и принялась потягивать ром. Напиток был по-настоящему хорош, крепкий, с благородным ароматом и чуть вяжущим вкусом. Подумав еще немного, Рада выудила из-за пазухи трубку и неторопливо забила ее табачком. В воздухе ощущался легкий запах табака, да и сама она не раз видела, как милорд Гелат курил, так что даже если слуги заглянут сюда, и ей придется прятаться раньше времени, подозрения это не вызовет.

Солнце за окном медленно клонилось к закату, и Рада рассеяно наблюдала за тем, как шевелятся на ветру длинные листья каштанов, высаженных возле дома. Листья уже побурели и посохли по краям, выглядели тяжелыми и усталыми. Осень подступала все ближе, хоть лето и продолжало отчаянно удерживать свои позиции, никак не желая отступать прочь. Рада всегда любила осень.

Тихий шелест ветра в ветвях успокаивал ее, а мысли текли и текли все дальше, пропитанные терпким вкусом рома и табака. Рада, щурясь, наблюдала за тем, как тлеют в чашечке трубки толченые сухие листья, и в завитках дыма над ней ей мерещились диковинные узоры. Раскидывали крылья клювастые драконы, переплетались, обращаясь в скачущих через звездные степи коней с развивающимися гривами, в птиц с длинными маховыми перьями, которые медленно поднимались к потолку, растягиваясь под неуловимыми токами ветра.

А Рада чувствовала себя словно на изломе, словно кто-то бросил монету, и та со звоном запрыгала по полу, заскакала и встала на ребро, крутясь вокруг себя, и на самой вершине этого крутящегося ребра тихо и спокойно стучало ее сердце. Надламывалось прошлое, трещали трухлявые доски под кровлей ее дома, выстроенного ею самой кое-как, спустя рукава, с вечным ощущением того, что она идет не туда, делает не то.

Всю ее жизнь люди толкали ее в спину, тыкали, дергали со всех сторон. Люди требовали от нее быть тем, быть этим, надевать на себя тысячи масок, и если одна из них нравилась кому-то одному, то все остальные сразу же начинали ненавидеть ее. И Рада надевала другую маску, третью, четвертую, лихорадочно меняя их и все не понимая, не понимая, почему же ни одна не приходится ко двору. Когда она шагала вперед, ей ставили подножки, когда она останавливалась, ее толкали, чтобы она шла дальше. Какой бы поворот она ни выбрала, куда бы ни ступила, всегда за ее спиной были внимательные глаза, оценивающие каждый ее шаг, тихий шепот неодобрения, подозрительность и лицемерие. И если в молодости она просто закрывалась от всего этого, в замужестве старалась этого не замечать, на Севере плевала на это, то теперь что-то надломилось в ней. Словно вся грязная пена, которую она так долго и упорно старалась не замечать, поднялась вонючей прелой волной и накрывала с головой, буквально срывая ее с ног, унося в потоке грязи и нечистот.

Рада глубоко затянулась, прикрывая глаза. Перед внутренним зрением возникло лицо Ленара, еще совсем молодого, в тот самый день, когда он пришел к ней со своим предложением, и его лицо сейчас, то, которое она видела всего каких-то пару часов назад: лицо усталого человека, который окончательно измаялся бороться и пытаться жить правильно и хорошо, измаялся до такой степени, что разучился жить просто потому, что хочется. Рада горько усмехнулась. До самого конца он делал лишь то, что считал правильным, даже пренебрег ее советом и не окружил себя стражей, решив, что убийца не настолько наглый, чтобы врываться в его дом посреди бела дня. Ленар никогда не верил ей и ее словам, как не

верила ему и сама Рада. А ты вообще когда-нибудь кому-нибудь верила?

У нее всегда были приятели, с которыми можно было покутить или совершить какое-нибудь безумство. У нее были ее солдаты, с которыми она исходила вдоль и поперек все дороги Северных Провинций. У нее был брат, ее единственный родственник, исчезнувший так много лет назад, что время стерло из памяти черты его лица, оставив лишь неясный образ. У нее были дети, ее собственные дети, и даже с ними она не была самой собой, потому что ее образ не вписывался в ту систему, в которой они воспитывались. Наверное, единственным человеком, который принимал ее такой, какая она есть, и никогда ничего не требовал от нее, был Алеор, но даже с ним никогда не было тепло. Его вечная язвительная колкость действовала на нервы, и, несмотря на то, что только в его обществе она могла дышать свободно, полной грудью, внутри все равно оставалась какая-то туго натянутая пружина, сжатая до предела на самом краешке ее детства и остававшаяся таковой все эти долгие годы. И Рада чувствовала, что сейчас наставал какой-то очень важный момент, тот самый момент, когда весь пресс, наваленный на пружину, начинал крошиться и трещать по швам, медленно ссыпаясь прочь.

Неужели я стану свободной? Надежда на это была такой заветной, такой желанной, такой выстраданной, что Рада боялась даже думать об этом. Однако живое, кровоточащее человеческое сердце плевало на все ее страхи и запреты, и на миг перед глазами возникла дорога, усыпанная пылью дорога, тянущаяся через поросшие травой холмы, и ветер, что легонько перебирал в своих пальцах тугие былки. И никакого долга, никаких титулов и встреч, никаких приказов и интриг, никаких людей, перед которыми ей нужно будет отчитываться, никаких толчков и тумаков. Ничего. Только дорога, бескрайнее небо и ветер.

Внутри отчего-то стало горько-сладко, и так перехватило горло, что Рада даже удивленно покачала головой. Ей всегда казалось, что плакать она разучилась уже очень давно, много лет назад, когда брат, пообещав вернуться к ней, уехал навсегда, оставив ее одну в холодном доме со стылыми окнами. Но нет, глазам стало горячо, и зрение слегка затуманилось. Поди ж ты! Рада невесело усмехнулась, стирая тыльной стороной руки нежданно выступившие на ресницах слезы. Наверное, стресс слишком сильный. Слишком долго я ждала. И вот теперь…

Она уже чувствовала это в своей груди, это тянущее, зовущее, манящее чувство. Словно первый порыв ветра перед бурей, заворчавший, поднимающийся с мягкого ложа травы под стальными недобрыми тучами, ревниво взметающийся вверх, бросающийся вперед. Она уже видела бескрайние дороги и зеленые леса, в чьем сумраке спят сказки, о которых она грезила с детства, видела синие горы с белыми шапками, с непроходимыми кручами и опасными перевалами, видела бескрайние желтые поля, которые колышет ветер. И море… Стальные валы с пенистыми гребешками, накатывающие и накатывающие на шуршащий берег, шепчущие ей что-то древнее, неуловимое, но такое важное, такое настоящее, такое истинное.

– Семь Преград, - одними губами прошептала Рада, улыбаясь и невидящими глазами глядя перед собой.

Нехоженые земли далеко за границами Речного Дома, края, где не появлялись наемники, где не обитали даже дикари. Края девственных лесов и чистых звенящих ручьев, края свободных ветров, срывающих с поднебесных пиков белоснежные занавески пороши, растягивающих их через все небо. А за ними – тайна. Великий страх, суеверный ужас, бесконечные легенды о первородном зле, что спит глубоко под землей, дожидаясь своего часа. Однако, Алеор говорил, что Неназываемый не так опасен, как все думали раньше, и от этого в груди Рады начинало нарастать любопытство, настоящее, звенящее, с широко открытыми глазами ребенка, через синие зрачки которого проплывают белые облака.