Песочные часы(Повесть)
Шрифт:
Шагах в десяти от дороги, за молодыми яблоньками и кустами жасмина, притаился дом персонала санатория, в уютной мансарде этого дома еще горел свет. Своеобразный уют ей придавала покатая стена с тахтой возле нее. А еще там была набитая книгами полка, платяной шкаф с гнутыми дверцами, отделанный карельской березой, какие были в моде лет десять назад. У окна стояла двухэтажная подставка для цветов. Подставку занимали шипастые кактусы. Чуть не на пол-окна развесила свои плакучие веточки фуксия. Ветки были облеплены бутонами, из которых уже высунулись белые носики.
Здесь жила Гарша.
Дома она была совсем не такая, как в санатории — строгая старшая медсестра в белом халате. Сейчас на ней было свободное домашнее платье, запястье украшал широкий янтарный браслет, и она определенно не собиралась придирчивым оком проверить подоконники, нет ли на них пыли или же пересчитать таблетки в шкафчике с лекарствами.
Кроме хозяйки, в комнате находился Берсон. Казалось, уют этого жилья смирил его резкую, подвижную натуру. Он тоже не был здесь тем Берсоном, каким его знали в санатории. Объяснялось же его спокойствие весьма просто: он принес Гарше букет роз. И неизвестно случаев, чтобы при этом человек подпрыгивал на одной ножке или чесал за ухом.
— Ну зачем это, доктор?.. — смутилась Гарша, принимая цветы.
— Вам. Вот, просто вам, и все. Мне доставляет удовольствие выращивать цветы, но если их не срезать, они завянут, и никто, кроме меня, не насладится их красотой. Этот сорт называется «Ночь». Видите, почти черные.
Гарша взяла розы и поставила их в вазу на окне, рядом с фуксией.
— Мне неловко. Вы уже второй год снабжаете меня цветами.
— Цветами можно…
— Присядьте.
Берсон сел к столику с кофейником и двумя чашками на льняной салфетке.
— Попиваю кофе, как и положено старой деве. — Гарша налила кофе во вторую чашечку.
— У вас очень вкусный кофе.
— Вы находите? Вечера бывают очень долги. Кофе укорачивает их. — Гарша взяла в руки вязанье.
Разговор не клеился. Берсон поглядел в окно.
— Вашу фуксию надо бы пересадить. Я…
На лестнице послышались шаги.
— Ко мне никто не может прийти. — Гарша секунду прислушивалась, затем снова заработала спицами. И все же в дверь постучали.
Гарша открыла. В комнату не очень твердой походкой вошел Эгле. Заметив Берсона, он оперся на свою клюку.
— Прошу прощения. Мне просто захотелось с кем-нибудь поболтать. Я уйду.
— Ну что вы! — воскликнула Гарша и отобрала у Эгле палку и шляпу. Она была рада его неожиданному приходу и не скрывала этого.
Берсон встал.
— Я пойду. Завтра операция. — Он явно кривил душой. Гарша не пыталась его удержать и подала руку.
— Я как-нибудь пересажу вашу фуксию, — добавил Берсон на прощанье, чтобы не молчать.
Эгле взял и повертел в руках вязанье.
— Это что будет — штаны для петуха?
— Нет, юбка для кофейника, — рассмеялась Гарша.
Эгле без приглашения сел и потянулся за кофе, но передумал и попросил стакан воды. Когда он пил, Гарша обратила внимание на то, как осунулось за сегодняшний день его лицо. Особенно заметны стали
— Вам надо теперь побольше отдыхать. Вы знаете, Берсон со дня на день ожидает известий из Москвы о новой операции. Есть надежда…
— А разве я не хочу надеяться! — воскликнул Эгле, но тут же резкие складки около губ искривились в ироническую усмешку. — Поговорим о чем-нибудь другом. Ну, скажем, о былом. Сегодня я весь день говорю о том, что давно минуло.
Он подошел к книжной полке. Кроме книг, на ней были разные сувениры. Эгле взял в руки деревянную собачку; подняв одно ухо, она весело смотрела на него ярко-синим глазом.
— Это работа Эрмансона, — вспомнил Эгле. — Я ему раз восемьдесят откачивал гной из плевры. А знаете, почему я помню число? Потому что однажды, когда я прикоснулся иглой для пункции к его боку, Эрмансон сказал: «Сегодня у меня юбилейный день — семьдесят пятый прокол. Налейте мне рюмочку спирта, тогда юбилей будет не таким болезненным». Да, таков он был, этот воистину туберкулезный юбилей… Спирта я ему налил.
Гарша сняла с той же полки фотографию молодого человека и девушки. Они склонились друг к другу, и щеки их соприкасались. Фотограф, видимо, не представлял себе иной позы для молодых супругов на снимке.
— Вот он. А девушка — моя двоюродная сестра. Вы удалили у нее пять ребер. Я берегу их, как память. — Гарша открыла маленькую деревянную шкатулку, в которой лежали иссохшие кусочки костей. — Их любовь началась в санатории.
— Да, и в санатории тоже любят.
— Мне кажется, вы никогда этого не замечали.
Гарша поставила шкатулку на место и несмело покосилась на Эгле. Если бы в эту минуту Эгле смотрел на нее, она определенно не рискнула бы произнести подобную фразу. Но на лице Эгле уже появилась кривая улыбочка.
— Я все замечаю.
— Нет, неправда, — после короткого колебания возразила Гарша и взяла с полки толстую книгу в оранжевом переплете.
— «Избранное» Пушкина, издания тридцать седьмого года, — безапелляционно констатировал Эгле.
— Да. — Гарша осторожно открыла книгу. — В общежитии медшколы моя и Гертина кровати стояли рядом. Вы ей иногда кидали в окно сирень. Одна ветка нечаянно упала ко мне. Я ее сохранила. Этой сирени больше двадцати лет…
Гарша показала Эгле засохший цветок, и бережно, чтобы выцветшие лепестки не осыпались, положила обратно в книгу. Некоторое время она стояла спиной к Эгле — смелость иссякла.
Эгле уставился на окно, точно увидел там не фуксию с поникшими ветками, а бог знает что. Они оба молчали, но у Эгле было чувство, словно Гарша все еще рассказывает об этой ветке сирени. Довольно!
— Вот мы и поговорили. Обо всем. А теперь я пойду, — сказал Эгле.
«Мы разговаривали всего минут десять, но, пожалуй, в самом деле сказали о многом», — подумалось ему.