Песочные часы(Повесть)
Шрифт:
— Только костлявая имеет привычку входить без стука.
— А я — жизнь!
Эгле обернулся.
— Какая ты жизнь — кощей!
Приступая к серьезному разговору, Берсон заложил руки за спину и принялся большими шагами мерить кабинет.
— Так вот, собирайся в больницу. Пишет известный тебе профессор Дубнов. Ты будешь одним из первых, на ком применят новый метод. Сущность операции тебе, конечно, знакома.
— Всего год назад ее делали только собакам и обезьянам, — заметил Эгле.
— Год назад ты давал Ф-37 только морским свинкам.
— Хочешь сыграть
— Да ну тебя совсем! У здорового человека берут костный мозг из грудинной, бедренной кости или из ребра и пересаживают тебе вместо твоего, переутомившегося. Берут от нескольких доноров. Свежий костный мозг расшевелит твой, усталый, и он снова начнет полным ходом творить лейкоциты.
— У сказок всегда счастливый конец.
Берсон остановился и пристально поглядел на Эгле.
— Тебе известен случай из жизни зверей?
— Есть много. Который именно?
— Про двух лягушек в горшке со сметаной. Про оптимистку и пессимистку?
— К сожалению, да.
— Ну так вот.
Эгле выключил лампу негатоскопа. Зеленовато мерцающий экран превратился в обыкновенное стекло кремового цвета.
— Имеются статистические данные у французов, американцев… — Лицо Эгле сникло и приняло землистый оттенок, как всегда, когда не удавалось избежать прямого разговора о его собственной болезни. — Хватит с меня боли. Устал я. Подождем. Так устал, что не могу решиться. Завтра поговорим.
Берсон ежедневно заводил с Эгле разговор об операции. Он уже договорился в Риге насчет места в больнице и изучил всю присланную из Москвы литературу о перспективах и возможностях пересадки костного мозга. Эгле не отказывался, но тянул, ссылаясь на необходимость вести наблюдение за больными, которым дает Ф-37. Окончательное решение каждый раз откладывалось на неопределенный срок. Это было не что иное, как апатия. Потом ему захотелось самому встретить Герту с курорта, дождаться, пока Янелис отдохнет после экзаменов, посмотреть, как сын будет делать первые шаги в жизни, и уж только тогда лечь в больницу — заведение, из которого иногда выносят вперед ногами.
Перед Берсоном напротив — задача стояла одна-единственная: доставить Эгле на операцию, поскольку иного способа помочь ему уже не было. Человек не смеет уходить до времени! Операция, возможно, вызовет улучшение. Без нее наверняка его ждет скорая кончина. Вывод ясен. На то и врачи, чтобы спасать людей. И он, Берсон, в том числе.
Спустя несколько дней он поехал в Ригу в туберкулезный институт. Под вечер в санаторий прибыл директор института Гауер.
— Как идут дела с Ф-37? — поинтересовался он.
Эгле перелистал истории болезни, всегда лежавшие у него на столе рядом с песочными часами.
— Вот, например, больная Лазда. Явления интоксикации исчезли уже через три недели. Температура нормализовалась. Ночные поты пропали. Картина крови… — начал углубляться в подробности Эгле, но Тауер перебил его:
— Я верю в улучшение, но ты не можешь привести ни одного случая полного излечения. Пример Лазди пока
— Туберкулез не насморк! — загорячился Эгле. — Но я верю, что препарат вылечит ее.
— Вера требуется в первую очередь пациенту; для врача ее недостаточно. — Гауер сохранял подчеркнутое спокойствие.
— Дай сперва время, а тогда требуй.
— Бери его сам — ложись на операцию.
— Ах, ты вот о чем. Дай мне спокойно…
— Хочешь сказать — умереть? Нет, не дадим.
Эгле уже начал нервно постукивать клюкой.
— Не в вашей воле! Я человек свободный.
— Нет, дорогой мой. Ты обязан трудиться как врач.
— И тогда, вместо деревянного, ты поставишь мне железный крест?! Ты же прекрасно знаешь, что этот метод еще не вышел из стадии эксперимента!
Гауер взял историю болезни.
— Вот твоя же больная, Ирена Лазда. Получает Ф-37. Это тоже в какой-то мере эксперимент.
Эгле повертел в руке песочные часы.
— Неудачное сравнение, — лекарство не может причинить ей вреда. Помимо меня, его проверили на себе еще три человека.
— Но может случиться, что новое средство не поможет.
Эгле на минуту задумался. Потом отложил палку. Воинственность его тона пропала.
— В известной мере ты, конечно, прав. Я иногда забываюсь и горячусь, наверно, потому, что моя болезнь тяжелее. Разумеется, это только объяснение, но не оправдание. Надо быть последовательным, не так ли? Я согласен. Буду последовательным. Из похвальбы, что, мол, и я не боюсь быть кроликом. — Эгле встал и глубоко вздохнул. Он еще раз одолел самого себя. Когда решение принято — легче. — Как я все же берегу свою старую шкуру, — улыбнулся он. — А теперь пошли в рентгеновский, посмотрим шестерых больных. Мне кажется, у Лазды инфильтрат уже рассасывается.
— Но еще есть, — не преминул заметить Гауер.
В этот вечер сестра Гарша не пила свой обычный кофе. Из окна ее комнаты между деревьев парка видны окна санатория. Три ряда желтых квадратов света. Кое-где их разделяли черные силуэты деревьев. За каждым радостно-светлым окном находятся по меньшей мере двое больных, две жизни, которым болезнь на время устроила тут остановку. Они словно пассажиры на станции, ожидающие, когда поезд тронется дальше. В мире не за каждым светлым окном уютное жилье. В одиннадцати верхних окнах свет уже не горел.
Гарша села за столик и положила перед собой чистый лист бумаги. Лоб собрался в глубокие морщины — ей предстояло повести трудный разговор.
Разговор необходим, поскольку близился час, когда Эгле понадобится рядом близкий человек днем и ночью. Янелис еще слишком молод. Гарша писала:
«Я не питаю к тебе симпатии, но нет во мне и неприязни из-за того, что твоя жизнь сложилась счастливей моей. Это было бы несправедливо. Мы с тобой обычно разговариваем не более, чем того требует работа, и пишу я тебе потому, что ты упустила из виду нечто очень важное. Ты ему друг и жена, самый близкий человек. Так как же ты могла не заметить, что он серьезно болен?! Ему в ближайшее время предстоит тяжкое испытание».