Песочный дом
Шрифт:
– Это я раньше играл, теперь не могу, - буркнул Лерка.
Авдейка подошел и тронул желтые зубы. Они подались, страдая мучительными звуками.
– Я бы тоже не мог, - сказал он, отдернув руки. Лерка захлопнул крышку и, преодолевая внезапную стесненность, спросил:
– Хочешь карту с линией фронта посмотреть?
– Хочу, - почему-то шепотом ответил Авдейка.
– Где она?
– У отца в кабинете.
Авдейка снова погрузился в тишину ковровых переходов и вынырнул перед огромной картой, раскинутой во всю стену пустынной комнаты.
–
– прошептал Авдейка.
– Это линия фронта. Тут наши, а там - немцы. Понял?
– Какая война огромная!
– ответил Авдейка, потрясенно озирая карту.
– Смотри. Вот Минск возьмем - и выкатим немцев за границу.
– И война кончится?
– Нет. Война кончится, когда Берлин возьмем.
– Скорее бы.
– Авдейка вздохнул и подумал, как чудесно станет, когда кончится война, - все заберутся на крыши и станут счастливыми и будут смотреть оттуда - далеко-далеко.
– Скорее бы...
– повторил Лерка, потянувшись к окну на отдаленный звук, невнятно затронувший его и напрочь сбивший с мысли.
– Как ты сказал огромная? Война огромная - это хорошо... А я вот маленький был, огонь очень любил. В деревне, помню, однажды дом загорелся, да не в той, где мы жили, а за пять километров. Я как услышал - побежал. Бегу и не знаю - зачем, но чувствую - надо мне туда. Прибежал, а там пламя столбом, от дома один остов уцелел, крыша едва держится. Огонь воет, где-то в рельс бьют, люди плачут. И я заплакал, да так, что кинулись ко мне, утешать стали. А знаешь, отчего я плакал? От восторга, от красоты плакал. И от ужаса - ведь пожирало дом это пламя. Пожирало и костями хрустело. Меня самого туда тянуло - броситься и огнем стать, - только страшно. Я потом всегда хотел дом сжечь. Не знаю, зачем и рассказываю, первый раз. Теперь не хочу, вырос. Сижу тут, как в ловушке, и не рыпаюсь. Попробовал - будет. И все так сидят. Там - война, а мы тут...
– А разве у нас не война? Всюду война. И у нас, - возразил Авдейка.
– Наши же ровесники воюют, - продолжал Лерка, совершенно не помня, с кем разговаривает.
– И гибнут. А мы что? Что вот ты для победы делаешь?
– Живу, - ответил Авдейка.
Лерка опешил. Он уставился на мальчика, не сразу сообразив, кто перед ним. "Живет он, - с внезапной неприязнью подумал Лерка.
– Живет и в ус не дует. И все они так - и маленькие и взрослые - живут, и ладно. Одному мне больше всех надо. И я же перед ними виноватым выхожу".
– Ладно, - сказал он.
– Идем гравюры смотреть.
– Мне к деду пора, - ответил Авдейка.
– Теперь, наверное, Глаша ушла и мне можно.
Но Лерка настаивал:
– Идем. Я обещал, значит, идем.
Авдейка удивился, но пошел.
Гравюры оказались рисунками корабликов, переложенными папиросной бумагой. Лерка бухнул альбом мальчику на колени, наугад развернул и, ткнув пальцем, объяснил:
– "Меркурий", русский бриг. Турок победил, эскадру целую.
– Я так и знал!
– воскликнул Авдейка.
– Я знал, что это ты кораблики рисуешь. Я их во дворе видел.
– Я только на стенах могу.
Но Авдейка не вспомнил.
– Да, тяжелое это рисование, - согласился он.
– Ты-то откуда знаешь?
– раздраженно спросил Лерка.
– Рисовал, что ли?
– Дядя Петя-солдат рисовал. Рисовал, рисовал, а потом исчез. И нет его больше.
Придавленный раскрытым альбомом, Авдейка завороженно следил за летучими бригами, изредка покачивая ногами в разбитых ботинках. Вырванный из дворовой жизни, он потерял индивидуальность, привлекавшую Лерку, и казался вполне обычным, бледным, обношенным мальчишкой. "Насочинял я о нем что-то, - думал Лерка.
– В лужу он не упадет, видишь ли. И про огонь наболтал. Все от безделья, от тоски".
Отдаленный звук, донесшийся со двора, приблизился, и стекла дрогнули Степкиным смехом. Лерка насторожился. В руках его оказался непонятный предмет из двух трубок.
– Что это?
– спросил Авдейка.
Лерка отпрянул от окна и принялся заталкивать бинокль в ящик стола. Потом, испугавшись, что Степка уйдет, бросил бинокль на ковер и начал лихорадочно шарить в ящиках.
– Вот черт. Бери, я обещал, - сказал Лерка, вытаскивая стеклянную трубочку.
– Может, еще что-нибудь хочешь? Ну, быстрее!
– Я ничего не хочу, - ответил Авдейка, вылезая из-под альбома.
– Все чего-нибудь хотят, - продолжал Лерка, выбрасывая из ящиков то, что попадало в руку.
– Может, готовальню? Или карандаши? Краски? Марки?
– Мне ничего не надо. Ничего не надо, - повторял Авдейка, изумленно глядя на то, что происходит с Леркой, и пятясь к двери.
– Может, вещи?
– выкрикнул Лерка, в два прыжка пересекая комнату и распахивая дверцы вделанного в стену шкафа.
– Бери, у тебя же нет ничего.
Плеснули оловом полотна внутренних зеркал, фигура Лерки мелькнула в них, раздвоилась и исчезла. Из колышущейся глубины полетели на ковер вещи. Они вздувались в полете и причудливо распластывались по ковру, сохраняя форму человеческих обрубков. Авдейка в ужасе отпрянул и ударился о дверной косяк.
– Тенниска! Куртка! Пальто демисезонное! Рубашка! Гольфы! Костюм!
Груда вещей росла, как курган из поверженных врагов.
– Рубашка! Горностай мамин! Костюм! Галстуки! Гольфы! Рубашка! Рубашка! Рубашка!
Лерка выдохся, шагнул из темноты в зеркальный створ и встретил Авдейкин взгляд. Они молча смотрели друг на друга, разделенные грудой вещей, и ненависть, отраженная в их глазах, углублялась с анфиладной бесконечностью.
– Не надо мне твоих гольфостаев, - дрожащим голосом произнес Авдейка и, нащупав дверь, исчез в коридоре.
Не дожидаясь, пока бессловесная домработница выпустит Авдейку, Лерка подхватил бинокль и распахнул окно. На насыпи, на краю распаханной полосы, выделявшейся темной заплатой на зазеленевшей насыпи, стоял слепой Сидор. Степки не было.