Песочный дом

Назаров Андрей

– Но он ведь меня первый, ударил, - забегая перед Авдейкой, объяснял дед.
– Я и сам удивился, с чего, думаю, озлел. Теперь знаю - толкнул. И жулик.

Позади протяжно заголосила Степка, заполняя пространство двора низким звериным стоном.

– Баба, что ль, его?
– спросил дед.
– Да, нескладно вышло. Хлипкий он. Но жулик.

Когда поднялись в квартиру, дед отдышался и сказал:

– Ты сбегай, глянь, живой ли? А то, если помер, сдаваться пойду. Времена не те, война не гражданская, и к жулику деликатность нужна.

Авдейка ручейком скатился вниз.

"М-да, московский дворик, - думал дед, барабаня пальцами по мраморному подоконнику.
–

Картина есть такая. Поленова или чья там? Снег, домик, церковка, забор, собака какая или лошадь... один черт - забыл! А еще культуру внедрял - смех. Тогда, впрочем, не в картинках было дело. Да, московский дворик. Безобразие сплошное. Не гадал, что попаду, - ан на тебе. Сподобил Бог. В хоромах-то жил - не замечал, что под носом творится, не до того было, высоко летал, далеко глядел - вот носом и ткнулся. Грехи, видно, тяжки. Война, цвет нации кровью исходит - а тут ковыряйся в кукишах. Вот они". Дед достал список оккупантов и сравнил его с подписями эвакуашек. Фамилии оккупантов показались ему отвратительными и вызывающими. Список начинался каким-то Абдалквивировым, вероятно поэтом, и кончался среднеполым Тупицко-Чувило. "Не иначе как спекулянте, это Тупицко", - прозорливо решил дед и перешел к фамилиям изгнанников, отражавшим унылый опыт их предков. Тут все были какие-то Подайкины, Неступаевы да Буераковы, и только Иванов-Гвоздик подавал некоторые надежды, хотя против Тупицко-Чувило и он не смотрелся. "Двенадцать против тридцати семи, это бы ничего, - думал дед, - да народец гиблый, после первого поражения разбежится. Начштаба, конечно, сук крепкий - а ну как обломится, что тогда? Трясина. Засосут кукиши - и не вздохнешь. Тут сук не поможет. Почву сушить надо - на трусости да на горе людском нечисть плодится. Вот ведь, никогда силы в шкурниках не видел - щелчком сшибал, а обложили так, что и ноги не держат. Я-то ладно, мой век прожит. За внука страшно. Чем живы дети - ума не приложу. Скороспелки - бледные, дерганые. Отцов нет, матери, считай, на фронте. Фронт как фронт, даром что трудовой. Семьи порушены, а они среди кукишей да калек - в навозе, в отбросах войны. На развалинах жизни растут кем-то вырастут? Мой мальчик - кем? Позлее бы ему быть надо. Да куда ж он запропастился?"

# # #

Авдейка стоял рядом с Болонкой в толпе жильцов, окруживших сидевшую на земле Степку.

– Ох, люди добрые, гляньте чего! Прибили Феденьку, как есть прибили. Куда ж мне с ним теперь?
– причитала Степка.

Она поправила голову Феденьки, лежавшую на ее коленях, и продолжала, раскачиваясь и синея заведенными глазами:

– Феденька, мой хороший, тихай. Мы с Феденькой посидим, попросим у солнышка тепла, а потом и отдадим друг другу. Я - ему, он - мне.

Она вдруг рассмеялась, будто ее щекотали, и, казалось позабыв о Феденьке, запрокинула лицо, счастливое темным счастьем идиотки.

– Я - ему, он - мне, я - ему, он - мне, - повторяла Степка, дергая задом, и бесчувственная Феденькина голова прыгала у нее на коленях.

– Что это она?
– шепотом спросил Авдейка. Болонка покрутил пальцем у виска.

– У, бесстыжая, - раздался негодующий женский голос.

– Больная она, себя не помнит, - ответил кто-то устало и примирительно.

Авдейка узнал голос Сопелкиной мамы, повернулся к ней, но заметил Лерку и невольно зажмурился. Лерка был страшен. Безжизненное лицо его казалось известковой маской, из которой торчали стеклянные глаза, уставленные на Степку. Крупные капли испарины проступали на коже и собирались возле углов рта.

В это время из подъезда выскочил

Сахан, весело шлепнув Данаурова пустой клеенчатой сумкой. Увидев толпу у кочегарки, он остановился. Улыбка его искривилась в брезгливую гримасу. Он заметил сестрицу, подкидывавшую задом на глазах толпы, и привычно дернулся от отвращения. Испугавшись, что его заметят, Сахан хотел нырнуть в подъезд, но Леркино лицо, мелькнувшее в толпе, пригвоздило его к месту. Он увидел эту маску, эти сопли у рта и проследил взгляд, тупо уставленный на Степку. И Сахан понял. Он и прежде чувствовал в Лерке какой-то скрытый порок, но списывал на музыку, будучи не в состоянии разглядеть его сквозь барьер отвращения к мерзкому и пехотному, в чем жил сам, - и вот теперь этот порок открылся ему.

"Ну, обожди, паразит, обожди, кот паршивый!
– Сахан задохнулся от ярости, рванул ворот куртки. Под рукой шевельнулись деньга Коли-электрика, и его будто холодной водой окатило.
– Ну, обожди! Хочешь идиотку мою, слюни на нее пускаешь? Что ж - получишь!"

Сахан зыркнул по сторонам и спрятался в подъезде.

– Он - мне, я - ему...

Феденька захлопал глазами и сел.

– Ой, Феденька, живой!
– воскликнула Степка и перестала кидать задом.

– И чо мы тут прохлаждаемся?
– спросил Феденька, оглядев сборище, и добавил для важности: - Поди работа стоит.

Он поднялся на ноги, независимо сплюнул, но вдруг застонал, обхватил голову руками и пошатнулся.

– Слава Богу, живой, - прогремел голос деда, не выдержавшего неизвестности.

Он танком раздвинул толпу и подхватил Феденьку на руки.

– Куда жулика тащить?
– спросил дед.

Феденька баюкался младенцем и тихо страдал.

– За мной, дядя, иди за мной, - сказала Степка и пошла вперед, указывая путь.

Толпа сопровождала деда с Феденькой распушенным хвостом. Болонка, подготавливавший ограбление богатого Ибрагима, ухватил Авдейку за локоть и зашипел в ухо:

– Не везет. Ибрагим сегодня в домоуправлении дежурить будет, я уж и окошко пометил, а тут...

– Что тут?

– Да Феденька в одной квартире с Ибрагимом живет. Так бы он со Степкой в кочегарке сидел, а теперь мешаться нам будет.

– Но ведь мы ночью пойдем, он спать будет.

– Спустил бы тебя дед с двадцати ступенек - поспал бы.

– Не ори, - сказал Авдейка.

– Смотри, - ответил Болонка, вновь переходя на шипение и указывая на стену.
– Я тут крестик незаметный поставил, чтобы в темноте окошко не перепутать.

– Где крестик?

– Да вот он! Вечно не видит ничего.

Авдейка разглядел невыразительный знак под раскрытым окошком Ибрагима.

– Ну как?

– Дурак ты. Болонка. Крестик твои и днем не видно, а ночью и с прожектором не найти.

Болонка задумался и почесался.

– Ладно. Вот стемнеет - незаметней нарисую.

– А стемнеет - окошка не найдешь.

– Так что же делать?
– Болонка рассвирепел.
– Не сейчас же отмечать - весь двор заметит. Морочишь мне голову. Во всех книгах так разбойники делают.

– В книгах-то много всего, - ответил Авдейка, вспомнив букварное изобилие, - даже собаки есть.

– Но с окошком что делать? Как его заметить?
– спросил Болонка, готовый разреветься.

– Пятое от угла, вот и все.

– А ты почем знаешь?

– Как это почем? Вижу.

– Так и я вижу. А ты...
– Болонка ахнул.
– Ты считать умеешь?

– Умею.

– Что ж ты раньше молчал?

– Так я раньше не грабил.

Болонка еще раз посмотрел на окна и недоуменно протянул: