Петербургские апокрифы
Шрифт:
Умывшись, он находил приготовленным для себя платье, которое заказала для него Анна Валерьяновна у театрального портного.
Это была длинная шелковая темно-розовая туника, бархатные мягкие туфли и небольшая шапочка, вышитая золотом, которая придавала его бледному лицу почти девичье выражение.
Одевшись и осмотрев себя в зеркале, Митя другой, уже маленькой, дверью проходил в комнату Анны Валерьяновны.
Там всегда были спущены тяжелые занавеси на окнах, и несколько маленьких лампочек, закутанных в шелк, едва освещали большую квадратную комнату, убранную только мягкими коврами и огромными без рам
Она была в белой тунике, босая, с обнаженными руками.
При виде Мити она не бросалась к нему навстречу, а только, положив книгу, приподнявшись, слегка улыбалась и смотрела своими прозрачными, притягивающими глазами.
Медленно подходил Митя, медленно опускался на ковер, и она целовала его мелкими, едва ощутимыми поцелуями.
Никогда ни о чем не расспрашивала она Митю, будто не существовало дней между их субботами, никогда сама не рассказывала ничего, и эти молчаливые нежные ласки в полутемной комнате, этот сладкий дурман курений и духов погружали Митю в какой-то странный, несбыточный сон наяву.
Они обедали в соседней комнате, сидя у низкого стола на подушках. Кушанья были незнакомые Мите, острые и пряные.
Пили из длинных бокалов сладкое, обжигающее горло, итальянское вино.
Мягко шелестели одежды, обменивались только несколькими словами и улыбались друг другу. После обеда, если не нужно ехать Рюминой в театр, она находила чем занять своего гостя. Кормили золотых рыбок в гостиной, вынимала Анна Валерьяновна ящичек с драгоценными камнями, которые поблескивали на темном бархате, рассказывала о каждом камне таинственные, вряд ли не ею сочиненные, истории, объясняя магическое значение каждого, или принималась украшать Митю ожерельями, старинными повязками, шелковыми тканями, душила духами,{297} и зеркала по стенам отражали странный наряд Мити и его самого, опьяненного тем восторгом, с которым смотрела на него Рюмина.
Иногда она брала книгу и читала по-французски одну из сказок «Тысячи и одной ночи», а Митя, положив голову ей на колени, видя себя отраженным в зеркале, прислушиваясь к срывающемуся голосу актрисы, воображал, будто воплотилось одно из чудес Шехерезады.
Если же Рюмина была занята в театре, то после обеда они одевались в городские одежды и проезжали по освещенным улицам.
Какой-то иной делалась Рюмина на улице: она весело болтала, становилась любопытной и, как всегда перед спектаклем, беспокойно оживленной. Когда подъезжали к театру, Митя помогал Рюминой выйти и, простившись, шел побродить до начала спектакля по улицам.
Когда он попадал на Невский, с его наглыми огнями, наглой суетой, наглыми, грубо накрашенными женщинами, и вспоминал о том, что полчаса назад окружало, он испытывал какую-то особую острую радость.
Было приятно слышать грубые голоса, видеть пошлые лица и знать про себя, что никто, никто из них не подозревает о его прекрасной тайне. Стараясь не прийти в театр слишком рано, замедляя шаги, Митя еще задолго начинал чувствовать то сладкое волнение, которое охватывало его, когда, притаясь в местах за креслами, он следил, как менявшая каждый раз образ, то принцесса, то курсистка или еще кто-нибудь, появлялась на яркой освещенной сцене она — Рюмина. Она говорила, смеялась,
В антрактах единственной заботой Митиной было не встретить кого-нибудь из знакомых. Он боялся будничными словами нарушить ту атмосферу таинственности, которая окружала его.
Обыкновенно Митя спешно, не поднимая глаз, проходил в вестибюль, где на скамейках дремало несколько капельдинеров{298} и прохаживалось два-три уединенных курильщика.
Однажды (это было в начале ноября, за несколько дней до начала экзаменов), когда Митя быстро проходил по коридору, так как огни в зале были уже потушены, кто-то сзади окликнул его:
— Митя!
Прислонясь к стене у открытой двери аванложи,{299} стояла Наташа.
— Я вас так давно не видела, соскучилась, — говорила она, подавая руку.
Она говорила спокойно, даже развязно, но в глазах было что-то виноватое, умоляющее.
На минуту что-то милое, давно знакомое охватило Митю, и он улыбнулся сконфуженно, не находя слов.
— Наташа, начинается, — окликнула из ложи Александра Львовна, но Наташа прикрыла дверь и отошла отложи.
— Мне не хочется смотреть, эта Рюмина — невозможная кривляка. Вы не находите? Впрочем, вы с нею хорошо знакомы, — засмеялась Наташа, — и опять что-то злое послышалось в ее голосе.
«Неужели она догадывается?» — подумал Митя, и почему-то ему стало стыдно и даже мерзко.
Стоило бы Наташе в ту минуту сказать ему что-нибудь ласковое, быть опять той дорогой, милой Наташей, которая жила теперь только в воспоминаниях, и, как тяжелое наваждение, рассеялись бы все чары Анны Валерьяновны.
Но потому ли, что Митя молчал, или вдруг оскорбившись за свой порыв, но в глазах Наташи уже не было больше просьбы о прощении, и опять лицо ее стало надменным и каменным.
Она промолвила насмешливо:
— Ну, что же, расскажите во имя нашей прежней дружбы — помните, как вы уверяли в ее прочности с вашей стороны? Расскажите о себе, как вы живете, счастливы ли?
Хотелось Мите сказать: «Наташа, милая, не надо так разговаривать. Ведь только вас люблю я. Зачем мучите себя и меня?» — но, взглянув в насмешливое, холодное лицо Наташино, услышав смутно доносившийся со сцены падающий, слегка задыхающийся голос Рюминой, Митя выпрямился и ответил:
— Да, я счастлив, как никогда еще счастлив не был и не мог бы быть.
В его словах были вызов и признание в любви к другой, о чем прежде только догадывалась Наташа, не имея никаких фактов.
Наташа слегка побледнела, но сейчас же оправилась и, глядя прямо в глаза Мите, произнесла:
— Ну вот и отлично. А у нас, знаете, новость — князь Чугунов сделал мне предложение.
Все закружилось у Мити перед глазами, будто сильно ударил его кто-то по лицу. Не прощаясь, не говоря больше ни слова, он повернулся и пошел неверной походкой, как бы в полной темноте.