Петербургские романтические новеллы

Ив Людмила

Мужчина смотрел, как она спешно собирается, и вдруг неожиданно с лёгкой хрипотцой произнёс:

– Вы меня не узнали? Я Даня Маркин, учился с вами в одном классе. Я в очках ходил. Играл на пианино на выпускном вечере. Не помните?

Света удивлённо вздёрнула бровь, застыв у двери с сумкой через плечо и пакетом в руках. Наверно, слишком сильное преображение произошло за пятнадцать-то лет. И очков на мужчине не было.

– Смутно, уж извините, – соврала она.

Спускаясь по лестнице, Света всё ещё ощущала на себе долгий взгляд не узнанного ею одноклассника, силясь припомнить, хотя бы за какой партой он сидел. На площадке первого этажа, напротив высокого до потолка камина, сверху засыпанного проводами и закрашенного тем же молочно-грязным цветом,

что и стены площадки, она остановилась, чтобы перевесить сумку на другое плечо и проверить, не сдавили ли бутылки с моющими средствами тряпицу с завёрнутым в неё листом фиалки.

Наверху хлопнула дверь.

– Светлана, подождите.

«Вот ведь нарцисс богатенький, – усмехнулась она. – Клеится как банный лист, совсем без фантазии. Придумал байку про одноклассника. Знает, что у него есть средства на интрижку. Вот и администратор Галина Владимировна сказала, что окна придётся мыть в шикарной квартире главного редактора известного журнала. Что за журнал, уже и не вспомнить, а вот имя и фамилия редактора, кажется, Даниил Светин. А этот, видите ли, Маркин. Неважно, кто он, но должен понимать, что я пришла делать уборку, а не услуги предоставлять бывшим одноклассникам. Кот. Хотя выглядит и говорит прилично. Может, замутить с ним? А дальше что? Привязаться и страдать. Нет уж. Был опыт с женатым. Точка». Работа закончена, но надо бежать в садик ребёнка забирать, кстати, от того самого женатика, который бросил её, как только узнал про беременность. А сколько оскорблений в её адрес, ушат грязи вылил. Нет уж, хватит.

– Вы меня, наверное, не так поняли, – произнёс хозяин квартиры, спустившись, и, подозрительно ласково улыбаясь, протянул ей конверт. – Возьмите, пожалуйста.

Ей стало не по себе за всё то, о чём она только что подумала. Она испытала жгучую неловкость оттого, что ей протягивают деньги за уже оплаченный труд.

– Возьмите. Я настаиваю. Это на память.

Света молча приняла конверт, опустив в пакет с моющими средствами, и поспешила выйти из парадной.

В воздухе ещё витал едва уловимый аромат мужского одеколона с древесной ноткой, уравновешенный прохладой вековых серо-бело-чёрных сот на метлахской плитке, кованых чёрных завитков ограждения парадной лестницы и цветов в орнаменте на рёбрах продолговатой печи-камина. В хрущёвке Светы пахло котами, истлевшими тряпками и сухими узкими бетонными ступенями вдоль густо покрашенных зелёной краской стен.

Смутное ощущение постыдной неловкости оттого, что он ей дал денег за подёнщину, а она его даже не вспомнила, преследовало её от Тучкова переулка до угла дома на пересечении Кадетской улицы и Среднего проспекта. Хотелось отойти на безопасное расстояние, чтобы это нелепое ощущение, словно тебе смотрят из окна в спину, ушло.

Даня Маркин? Играл на выпускном? Пианино было чёрное, на колёсиках, стояло за кулисой на сцене в актовом зале. Наверное, отличник был. Отличники все были тихие, скучные, неприметные. И сейчас у него в гостиной стоит чёрная махина на трёх ножках с колёсиками: то ли рояль, то ли пианино, Света всегда путала. Наверно, он и в самом деле играет на инструменте.

«Ладно, окна большущие, всё правильно. Заслужила. Хоть куплю себе что-то из одежды», – рассуждала уже она ясно и твёрдо и тут с ужасом вспомнила, что бросила конверт в пакет с помывочными средствами и мокрой тряпкой, в которую был завёрнут лист украденной фиалки. Но в конверте оказались не деньги.

Женщина повертела в руках вынутую из конверта чёрно-белую фотографию, ничего не понимая. Холодок разочарования обжёг её изнутри, но, присмотревшись, она с удивлением узнала здание школы, в которой училась. И даже железная калитка вошла в кадр.

Света в недоумении перевернула фотографию.

На обратной стороне зелёной ручкой было написано: «Ты – мой Свет».

* * *

Ничего оригинального, скажете, просто – жизнь. И я соглашусь.

Весна 2021

Две розы

Тени

двух мгновений, две увядших розы… [4]

Когда Невский проспект погружается в вечерние сумерки, и небо над ним затягивается тонкой кобальтово-синей плёнкой, совершенно однотонной, беззвёздной и безоблачной, от которой тянет нежной сентябрьской прохладой, это время, если угодно, превращает проспект в ярко освещённый парадный коридор, по которому движутся люди, машины, лошади, тянущие за собой туристические кареты или коляски. Остановится такая лошадка перед светофором и косит тёмно-сливовым глазом, пережидая красный свет, ощущая себя не то машиной, не то гужевым транспортом, не то и вовсе вороной с белыми подпалинами.

4

Строка из романса «Две розы» (слова Д’Актиля, музыка С. Покрасса).

В сумерки здесь всё фантастически прекрасно! Фасады, подсвеченные светодиодами, обретают диковинные формы и тянутся по краям каменного коридора, словно банкетные столы, на поверхности которых выставлена хрустальная и стеклянная посуда, перевёрнутая от дождя вверх дном: тут и золотой фужер шпиля башни Адмиралтейства, и лафитная рюмка купола Дома Зингера, и ещё, пожалуйста, три белых блюдца циферблатов на башне городской Думы. Здесь фонари по краю поребрика – будто позолоченные мельхиоровые ложки и вилки, натёртые до блеска и сервированные в два ряда. Есть и десертная история: розетки фар встречных автомобилей, медовые, сахарные, пряные, слепящие глаза прохожим.

Невский – это приглашение к наслаждению, и люди прогуливаются здесь не спеша, с любопытством заглядывая в окна магазинов, кафе, ресторанов. В ресторане же всегда празднично и нарядно: зеркала, вазоны, сияют белизной накрахмаленные жаккардовые скатерти, струится золотистый свет от ламп и гуляет, бликуя, по фарфоровым тарелкам, хрусталю и столовым приборам. Звучит музыка, поют и пляшут цыгане, щёлкают пальцы, и душа наполняется ощущением сытости и удовольствия.

В одном из ресторанов, расположенном близ Аничкова моста, в этот вечер было не так много посетителей. Впрочем, скоро ожидали важных особ. Из парадного зала выпорхнула официантка, девушка двадцати шести лет, с высокой пышной чёлкой, напоминающей густо взбитый крем над бисквитным тестом, и прошла летящей походкой мимо музыкантов, отдыхающих во время перерыва в кожаных креслах бара.

– Эфемерное существо! – восторженно вздохнул ей вслед скрипач, мужчина лет шестидесяти пяти, с прямыми тонкими, доходящими до плеч седыми волосами, обрамляющими гладко-розовую проплешину на темечке. Официанток он боготворил, называл ангелами, порхающими под звуки его скрипки между столиками, как между цветами.

Напротив скрипача, закинув ногу на ногу, сидела вокалистка Лёля. Это была стройная смуглая женщина в длинном тёмном платье с красной шалью на бёдрах. Её гладкие чёрные волосы были высоко убраны и стянуты в хвост. Лицо у цыганки было немного вытянутое, нижняя челюсть и крупные узкие зубы оставляли вместе ощущение чего-то животного, таящего в себе дикие страсти кочевых предков. Она неспешно пила из бокала апельсиновый сок, устроив кисть левой руки на подлокотнике кресла так, что казалось, запястье и каждый палец, унизанные множеством тонких серебряных браслетов и вычурных колец, представляли какую-то свою историю.

– Ну что, Павлик, как твоя Вероничка? – спросила Лёля, когда официантка скрылась за дверью, ведущей на кухню.

Павел – гитарист, плотного телосложения мужчина с копной волос пшеничного цвета и веснушками на всё лицо, совсем не похожий на цыгана. У Павла были: коллекция пустых винных бутылок, мать – учительница русского и литературы в соседней комнате двухкомнатной квартиры на Васильевском острове – и глухой сибирский кот с родословной – подарок от друга-художника, отчалившего по случаю на постоянное место жительства в Лондон.