Петербургские романтические новеллы

Ив Людмила

– Мы расстались…

– Вот как.

– Что общего может быть у меня с девушкой, которая не знает, что такое виолончель, – отмахнулся тот. – А ты когда замуж пойдёшь?

– Того единственного ещё не повстречала… – с наигранной скорбью в голосе ответила Лёля, игриво поведя плечом.

Тем временем Леночка уже принесла поднос с тарелками в моечную. Посудомойщица Татьяна, с которой Леночка иногда судачила о том о сём, – брюнетка с тонкими и миловидными чертами лица, на котором лежал отпечаток уставшей от быта женщины, отдалённо напоминающий глубокий взгляд врубелевских царевен с большими страдающими глазами в два чернеющих агата на бледном овале.

– В зал «королева воланчиков» пожаловала, – с порога выплеснула новость Леночка. – Кажется, у неё ещё больше губы опухли от филлеров и свежий мальчик. Ну как – мальчик… лет тридцать с хвостиком, но хорош.

Очень хорош. Воркуют, как голубки. Сейчас выпьет и будет романсы заказывать, гладить своего воланчика по каурой чёлке и хихикать, как девочка. Когда меню принесла, он на меня ласково посмотрел, теперь вот стопудово замену сделают, Максима поставят.

Она оказалась права. На пороге моечной возникла сухощавая фигура администратора зала – дамы с насурьмлёнными бровями и короткой, почти под мальчика, стрижкой окрашенных под седину волос.

– Леночка, – наскоро проговорила она, – знаешь что, останься пока, не ходи в зал, покури, пока у артистов перерыв. Я на четвёртый столик Максима ставлю. Там ситуация сложная.

– Вот, денег у неё на всё хватит, – с полусмешком произнесла Леночка, когда они с Татьяной остались вдвоём. – Пошли покурим.

Они спустились по чёрной лестнице во внутренний дворик. Здесь у крыльца стоял круглый пластмассовый столик, на котором томилась наполненная окурками стеклянная пепельница.

– Как твой Вадик? Подарки делает?

– Какое там, – удручённо сдвинула брови Татьяна. – Это тихий ужас! Я думала, что он меня в свой дом привёл, чтобы с матерью познакомить, а она… вот до чего мерзкая старуха! Еле ходит, но свои три седые волосины катает на термобигуди, губы мажет в немыслимый розовый цвет, только мимо – видно, слепа и руки трясутся. Конечно, всю жизнь при муже-генерале, вдова, вот теперь и её сын старается ей угодить, как отец учил. Это, представляешь, она своим дребезжащим голосом рассказывала, какие ей сын привозит деликатесы, но мне даже чай не предложила. Квартира шикарная, четырёхкомнатная, в «сталинке», а живёт одна. Книг вообще почти нет, картины, вазочки, статуэтки, ковры… Нет, ну как он мог подумать… Понимаешь, он подумал, что я могу подружиться с его матерью и приходить за ней ухаживать. И развлекать, наверно, тоже. Я же на флейте в музыкальной школе училась и ещё окончила медицинский колледж – рассказала ему об этом… Ну не про посудомойку же и про двоих детей… Подумала, вдруг спугну. И он же таким заботливым показался, стихи читал, а теперь всё… обидно очень…

В глазах её сверкнули слёзы.

– Надо было сразу про детей сказать, – резюмировала Леночка, стряхнув пепел на землю. – Мужикам следует обозначить задачу. Не тянет – сорри и гуд-бай! А деньги-то обещал или так?..

– Мы о деньгах не говорили. Я влюбилась.

Лицо Леночки исказилось сочувствующей кисло-удручённой миной.

– А как без любви? – продолжила Татьяна. – Без любви тошно. Вон цыганка в нашем ресторане: женщина статистической внешности, больше краски и гонора, но какого высокого о себе мнения! Чёрт возьми, я не хуже, и мои чувства бескорыстны. А может, действительно не надо по любви? Надо, как эта Люли… Ляля, Лёля… как там её… Ей розы корзинами заказывают, а мне женатики приносят повядшие астры с дачной клумбы. Вся из себя такая королева. А морда как у лошади, и вообще нет никакого образования. Поёт с кальки. Одно слово – цыганщина. Смотрит на нас, как на клопов каких-то, свысока. Хоть бы слово выдавила, когда я с ней здороваюсь, глаза задвинет к потолку и чешет дальше, нос кверху. Ей, как и мне, тридцать два. Одного возраста. По одной лестнице ходим. Она, как и я, – обслуживающий персонал. Только она мужиками крутит, деньги с них имеет, машину, квартиру имеет, по заграницам ездит. Детей своих нет: зачем такие обременения?! Какие у неё печали? Она и не знает, что такое печаль. Улыбается всё время. Даже когда песни свои цыганские орёт с этим их напускным надрывом.

Ей бы хвост лошадиный на темени ослабить. Может, и узнала бы, что такое в два часа ночи штопать детям носки, вставать в шесть утра, вести одного в сад, другого – в школу, умолять соседку или бабушку, чтобы из сада забрали вечером, потом бежать на работу, а вечером здесь до полуночи мыть тарелки. Ты её маникюр видела? Она тарелки никогда не моет. А меня дома от тарелок тошнит, я скончаюсь за мытьём тарелок и при подсчёте расходов на детей. Влюбилась – и тут не повезло. Поначалу всего много, всё кажется полным, а потом – будто выжженная пустыня. Жизнь сгрызла. Это ж как там:

…Было счастья столько,Сколько

влаги в море,Сколько листьев юныхНа седой земле…

Прекрасно и волшебно – это когда нота «до», а нота «после» – это уже когда весь романс спет до конца.

– Ладно, – Леночка потушила сигарету о край стола и окурок подбросила в переполненную пепельницу. – Пошла в зал.

Тёплый свет от ламп нежно золотил фарфоровые блюда, сияли белизной накрахмаленные жаккардовые скатерти.

За столиком у окна сидела пара, мужчина и женщина. Женщине было за пятьдесят, она смеялась, жеманно поджимая наливные алые губы, и игриво вертела головой, но ни один волосок в её ровной причёске не дрогнул от движений и, казалось, знал своё место, надёжно закреплённое за ним. Пока официант наливал в бокалы бургундское, женщина кокетничала с сидящим напротив кавалером, скользя кончиком подбородка над кистью руки, изломанной в виде обнажённой буквы Г. Когда бокал на четверть наполнился, женщина плавным театральным жестом увела кисть от подбородка и коснулась пальцами висящего на шее золотого кулона с бриллиантами и сапфирами, словно от него она получала магическую силу. Её спутник был намного моложе своей дамы, и, судя по тому, как он внимательно её слушал, дотрагивался до её руки, до пальцев с морщинистыми складками на суставах, унизанных золотыми кольцами, и раз даже умудрился погладить широкую сухую мочку уха, оттянутую крупной серьгой из того же бриллиантового комплекта, что и кулон, можно было подумать, что молодой мужчина привёл в ресторан свою мать, чтобы побаловать в день её рождения.

В какой-то момент он повернулся в профиль, показав туго сплавленный прямой нос, широкие тёмные брови вразлёт и лукаво приподнятый уголок очерченных природным контуром мягких губ.

– Романс для дамы. Что-нибудь о любви и о цветах, – громко шепнул мужчина склонившемуся официанту. Тот кивнул и направился к музыкантам. Оплату услуги, как, впрочем, и все блюда и напитки, включили в счёт.

Лёля положила ладонь на крышку рояля, ощутив лёгкий холод полированного дерева.

Капли испарений катятся, как слёзы,И туманят синий вычурный хрусталь…

Воспоминание пятнадцатилетней давности пронеслось у неё перед глазами. Она вдруг припомнила, как от Токсово до Девяткино брела по рельсам босиком и всё её нутро разрывало от горячего стыда и обиды. Деревья и кусты вдоль насыпи казались чёрно-синими, таинственные ночные шорохи и вздохи от воды наводили суеверный ужас.

…Одна из них, белая-белая,Была как попытка несмелая…

По лососиной тушке, сверкающей от капель лимонного сока, скользнула серебряная грива ножа. Молодой мужчина наполнил вином бокал своей великовозрастной дамы, стараясь угодить не хуже официанта. В другой стороне зала появилась Леночка, тонкая и лёгкая, как берёзка, с ласковой услужливостью она была готова принять заказ у новых гостей. Играла гитара, стонала скрипка, по залу струился тёплый золотистый свет от ламп, сияли белизной накрахмаленные жаккардовые скатерти, и бешено колотилось сердце поющей цыганки.

Лёля узнала молодого мужчину за столиком у окна. Это был её одноклассник, из-за которого она порезала себе вены в десятом классе, после той злополучной вечеринки в Токсово. Он же потом ходил гордый, как гусь, что из-за него девчонка попала в дурку. Отец дал взятку, чтобы выпустили без справки, а на выходе врач ему сказала, что дочь лечить надо от любви и готовиться стать дедушкой. Но всё иначе обернулось: она только раз в школе появилась, укусив учителя русского языка в руку – уж очень её взбесил тыкающий в её раскрытую тетрадь настырный палец с загрубевшей кутикулой вокруг тусклого обкусанного ногтя. К тому же её отец скрутил и пригвоздил лицом к парте мать этого юного ловеласа, и всё потому, что она во время родительского собрания во всеуслышание заявила о «низкопробности цыганского отребья». После этого Лёлю из школы исключили, аттестата она не получила. А в июне у неё случился выкидыш с осложнениями. Мальчик, в которого она была так влюблена, ушёл в модельный бизнес и после часто мелькал в разных рекламах мужской одежды и духов. Она собирала в отдельную папку все его фотографии, вырезки из журналов и хранила на флешке картинки с ним из электронных изданий. Теперь он касался белой руки женщины старше его вдвое, которая платит за ужин, за песню и за его ласки.