Петербургский день
Шрифт:
Но Матвй, очевидно, не соглашался признать свою вину.
– Съ этими пукетами завсегда такъ, – твердилъ онъ. – Вдь они, мошенники, на проволоку ихъ сажаютъ. Вотъ ежели-бы съ горшкомъ…
– Кто принесъ? Отъ кого? – спросилъ Воловановъ.
– Швейцаръ принесъ.
– Да отъ кого? Кто прислалъ?
– Посыльный принесъ.
– Отъ кого, я тебя спрашиваю! – крикнулъ Иванъ Александровичъ такимъ дикимъ голосомъ, что Матвй даже отороплъ.
– Отъ неизвстной личности, – пробормоталъ онъ сквозь усы.
Лицо Ивана Александровича
– Ни записки, ни карточки, ничего не было? – спросилъ онъ.
– Откуда имъ быть! – отозвался, снова ободряясь, Матвй.
– Какъ ты по-дурацки отвчаешь, – снисходительно замтилъ Иванъ Александровичъ. – Чтожъ, посыльный такъ и сказалъ: не приказано, молъ, говорить, отъ кого прислано?
– Будетъ онъ, тоже, разговаривать!
Матвй удалился, и черезъ минуту подалъ чай и филипповскій калачъ. Иванъ Александровичъ продолжалъ задумчиво улыбаться. Эта улыбка все расцвтала подъ его пушистыми усами, разливалась по всмъ чертамъ лица.
«Отъ кого бы, однако, этотъ букетъ? – думалъ онъ. – Чрезвычайно, чрезвычайно мило. Такого вниманія нельзя не оцнить. Но кто такая? Безъ сомннія молоденькая, хорошенькая женщина; некрасивая не ршилась бы. Наврное препикантная особа. И какая таинственность… О, женщины умютъ. Она, очевидно, расчитываетъ на мою проницательность. И она не ошибается. Я ее знаю, эту прелестную незнакомку. Знаю, знаю… (Улыбка Ивана Александровича сообщилась его глазамъ, и они приняли чрезвычайно плутовское выраженіе). Это Вра Михайловна, жена нашего директора. Она иметъ неприступный видъ, но насъ этимъ не проведешь. Нтъ, не проведешь! Ея мужъ – человкъ государственнаго ума, но онъ вдвое старше ея; и притомъ, у него уши и губы оттопыриваются. Она, она, больше некому».
Иванъ Александровичъ вскочилъ и прошелся нсколько разъ по кабинету, потомъ щелкнулъ пальцами.
– Я долженъ написать ей нсколько строкъ, поблагодарить ее, показать, что я понялъ. Написать тонко, умно, остроумно; это у меня выходитъ – ршилъ Иванъ Александровичъ, и присвъ снова къ столу, раскрылъ бюваръ.
Нсколько строчекъ потребовали, однако, добраго часа времени и почти цлой коробки бумаги. Наконецъ записка была сочинена. Воловановъ позвалъ Матвя и приказалъ сбгать за посыльнымъ.
– Вотъ, любезный, снеси это по адресу. И если лакей или курьеръ спросятъ, отъ кого, скажи, что не приказано говорить. И даже вотъ что лучше всего: отдай письмецо горничной, чтобы барын въ собственныя руки, – распорядился Воловановъ, отпуская посыльнаго.
«Теперь какъ разъ мужъ ухалъ въ департаментъ, она одна, и… чудесно»! проговорилъ онъ вслухъ, снова щелкнувъ пальцами. – «Недурненькій завязывается романъ, весьма недурненькій».
Онъ сталъ глотать простывшій чай и прожевывать филипповскій калачъ, терпливо бгая въ то же время по развернутой газет.
«Однако,
«Въ телеграммахъ ничего. Производствъ никакихъ. Покойниковъ много, но все какіе-то неизвстные. Передовая о пониженіи пошлины на антрацитъ; какое мн дло до антрацита? Въ фельетон, однако, что-то философское. Это хорошо: такіе фельетоны всегда даютъ, о чемъ говорить въ обществ. Новыя мысли бываютъ. Вотъ и тутъ, что-то о восточной цивилизаціи. Такъ, такъ, очень хорошо. Восточная цивилизація неизмримо выше европейской… очень хорошо. Она сберегаетъ народы, оставляя ихъ въ бездйствіи… отличная мысль! Объ этомъ даже съ дамами можно говорить».
– Матвй, одваться!
Матвй появился, но вмсто того, чтобъ принять на руки сброшенный бариномъ халатъ, ухватился за букетъ и понесъ его вонъ.
– Куда? Зачмъ? – крикнулъ Воловановъ.
– Отдать надо. Пятый разъ уже спрашиваютъ.
– Какъ отдать? кому отдать? кто спрашиваетъ?
– Седьмой номеръ. Луиз Андреевн пукетъ присланъ, мамзели…
– Что-о!? – заревлъ Воловановъ такимъ дикимъ голосомъ, что Матвй чуть не выпустилъ букетъ изъ рукъ. – Ты меня убить хочешь, зарзать? Вдь я директорш записку послалъ…
Усы Матвя совсмъ повисли, глаза начали часто моргать.
– Воля ваша, Иванъ Александровичъ, я тутъ не причина. Швейцаръ перепуталъ. Вы-бы хозяину пожаловались, – бормоталъ онъ.
Воловановъ въ невыразимомъ отчаяніи поднялъ надъ головой кулаки и потрясъ ими въ воздух.
II
Бронзовые часы на томъ самомъ камин, гд недавно стоялъ «пукетъ», причинившій такое непріятное разочарованіе Ивану Александровичу Волованову, пробили двнадцать. Иванъ Александровичъ схватился за голову.
– Боже мой, вотъ ужъ и день начинается! А я еще не усплъ даже одться… Когда же я въ должность поспю? – пробормоталъ онъ. – Удивительно, какъ петербургское утро всегда бываетъ наполнено разными пустяками; не успешь даже какъ слдуетъ собраться съ мыслями. – Матвй, одваться!
Матвй, нсколько оторопвшій отъ постигшихъ ихъ обоихъ неудачъ, принялся стягивать съ барина халатъ и прочія принадлежности утренняго туалета. Но едва только Иванъ Александровичъ приготовился просунуть голову въ воротъ крахмальной сорочки, какъ Матвй объявилъ своимъ сиповатымъ голосомъ:
– А тамъ прачка дожидается. Блье принесла.
– Ну вотъ, есть мн теперь время возиться съ прачками. Прими отъ нея, а за деньгами пусть потомъ зайдетъ, – отвтилъ Воловановъ. – А она какая изъ себя? не старая?
– Гд-жъ старая? Прачки никогда старыя не бываютъ. Нешто старую пошлютъ по господамъ ходить.
– Молоденькая?
– Да вотъ извольте посмотрть, я ее сюда кликну.
– Оселъ, какъ же я могу въ такомъ вид съ ней разговаривать? И времени у меня теперь нтъ. Ты лучше объясни толкомъ, какъ она изъ себя? хорошенькая?