Петербургский день

Авсеенко Василий Григорьевич

– Ладно, не уйдутъ твои пвички. Мн Маремьянъ общалъ всхъ ихъ какъ на ладони подать. Маремьянъ… ты знаешь, что такое Маремьянъ? Это во-какая силища. Онъ со мной въ долю вошелъ. «Первое

общество эксплуатаціи искусственнаго удобренія»… слово-то какое ввернулъ! Артельщикъ, срый человкъ, а вотъ дворянина на ноги поставитъ. А Акимъ, хоть и родной братъ, единоутробный, а дуракъ. Чортъ знаетъ чмъ, съ позволенія сказать, занимается. Эхъ, Ваня, несправедливо судьба распоряжается. Вотъ и мы съ тобой, хоть и родня, кровная родня, а что у насъ общаго? Я большой человкъ, душа у меня безпредльная, а ты что такое? Сусликъ, куликъ болотный, дрянь самая послдняя. Ты не обижайся, Ваня, я не въ укоръ теб говорю. Въ теб, Ваня, кровь есть, воловановская кровь. Воловановы еще гремть будутъ… погоди, дай срокъ!

Иванъ Александровичъ шепнулъ лакею, чтобы поскоре подалъ счетъ. Яковъ Порфирьевичъ положилъ об руки на столъ и опустилъ на нихъ голову.

– Пойдемте, дяденька, я васъ домой отвезу, – сказалъ онъ. –

Вы отдохнете, а завтра мы разомъ по всмъ театрамъ… Вы гд остановились?

– Въ гостинниц…

– Въ какой?

– А чортъ ее знаетъ. Не помню.

– Куда же я васъ отвезу?

– А куда хочешь. Чего присталъ? Гусь ты, я вижу.

Лакей подалъ счетъ. Воловановъ-старшій взялъ его обими руками, и читая, разсмялся какимъ-то безсмысленнымъ смхомъ.

– Вотъ оно, Ваня, вотъ… счетъ-то… кхи-кхи…

– Дяденька, платить надо, – сказалъ Иванъ Александровичъ почти строго.

Но Яковъ Порфирьевичъ продолжалъ вертть счетъ трясущимися руками и вполголоса хихикать.

– Счетъ-то, Ваня, а? Вона какъ росписали… Уточку, уточку-то малую, и ту припомнили. Кхи-кхи… Шуты они, Ваня. А у меня и денегъ никакихъ нтъ. Вонъ оно штука-то какая… Кха!

Иванъ Александровичъ побледнлъ; у него было съ собой рублей двадцать, и дома ничего. Буфетчикъ стоялъ подл и пронизывалъ ихъ обоихъ взглядомъ скорпіона. Совршенно неизвстно, чмъ все это окончилось.