Петербургский день
Шрифт:
– Не хочется, дяденька, въ провинцію: привыкъ уже, знаете, къ развлеченіямъ. Театры тутъ, рестораны; образованность везд замчается. – А вы какъ же сюда, по дламъ?
– По дламъ, голубчикъ, по дламъ. Перво-на-перво, въ дворянскій банкъ.
– Объ отсрочк недоимочки?
– Во, во. Петля на ше, я теб скажу.
– Да, плохія времена для помщиковъ. А впрочемъ, сколько слышно, на дворянскій вопросъ обращено большое вниманіе. Какъ хотите, а вдь первое сословіе въ имперіи.
– Ш-ш, ш-ш, миленькій, брось. Политику эту брось. Мы политикой не занимаемся. Какой тамъ вопросъ? Не наше дло. Мы, вотъ, пріхали, прошеньице подадимъ… а можетъ быть, что-нибудь и очистится.
– Душевно
– Спасибо, миленькій. А у меня, кром того, и еще есть дло, большое, крупное дло. И вышло оно, надо теб сказать, совершенно случайно. Артельщикъ научилъ.
– Какой артельщикь?
– А у меня въ деревн мужикъ живетъ, Акимъ – тотъ самый, котораго графъ Толстой въ своей пьес вывелъ. Такъ вотъ, у него младшій братъ у васъ въ Петербург въ артельщикахъ состоитъ, въ банк какомъ-то служитъ. Умный, шельма, мужикъ, министерская голова. Отъ него Акимъ и про банки все узналъ. Ну, прізжалъ онъ ныншнимъ лтомъ въ деревню, въ побывку. Разговорился я съ нимъ разъ, другой – вижу, оборотливаго ума человкъ. Въ Ясную Поляну съ братомъ ходилъ, только не понравился графу: газетчикъ, говорить, какой-то, а не народный человкъ. Зашла у насъ съ нимъ рчь и о хозяйств. У меня, Ваня, ты знаешь, не родится ничего, хоть брось. Десятый годъ неурожаи идутъ. А артельщикъ – Маремьяномъ его зовутъ – и говоритъ: вамъ другаго средства нтъ, кром какъ искусственное удобреніе и паровые плуги. Понимаешь, куда хватилъ! У насъ и не слыхалъ никто, какіе такіе паровые плуги. Это точно, говорю, хорошо было-бы къ искусственному удобренію обратиться, да вдь какихъ денегъ надо для этого. У меня не клинъ какой нибудь, а безъ малаго три тысячи десятинъ. А Маремьянъ мн и говорить: пустое самое дло деньги достать, я это могу вамъ пальцемъ оборудовать.
– Что-жъ онъ, украсть въ банк хочетъ, что-ли? – изумился Иванъ Александровичъ.
– Нтъ, зачмъ украсть, – возразилъ дядюшка. – Онъ, я теб скажу, почище штучку придумалъ. Я затмъ, собственно, и пріхалъ. Акціонерное общество мы учреждаемъ. Уставъ теперь разсматривается. Такъ и называется: «первое акціонерное общество эксплуатаціи искусственнаго удобренія». Какова шельма, а? словечко-то какое подпустилъ: эксплуатація.
– Н-да, – задумчиво и нсколько завистливо протянулъ Иванъ Александровичъ. – Этакъ вы, скоро, при большихъ деньгахъ будете.
– Никто какъ Богъ, голубчикъ Ваня; – можетъ быть, и будемъ.
– Тогда и объ отсрочк въ дворянскомъ банк кланяться не станете.
– Ну, нтъ, почему-же? На милость отказа нтъ. А кланяться мы всегда готовы. Ласковый теленокъ, Ваня, двухъ матокъ сосетъ.
На столъ поставили посеребренную кастрюльку съ ухой. Воловановъ-старшій принялся сть съ жадностью, причмокивая и присвистывая.
– Кушай, Ваня, кушай побольше; это вдь наша родная ушица, не разсупе какой-нибудь нмецкій. – А что, кстати – вдругъ неожиданно спросилъ онъ – нмочекъ этихъ разныхъ гд-бы У васъ посмотрть? Пвичекъ, или плясуній какихъ-нибудь? Вдь я, милочка моя, изъ медвжьяго угла пріхалъ, мн встряхнуться надо. Я, какъ халъ, именно даже на тебя и расчитывалъ. Ты вдь всхъ тутъ, поди, знаешь? Э? Шельмецъ ты этакій петербургскій, сусликъ столичный!
Лакей хлопнулъ пробкой и разлилъ въ стаканы. Воловановъ-дядя чокнулся съ племянникомъ и хлебнулъ одинъ разъ, но такъ, что на дн стакана только брызги отъ пны остались.
– У насъ, душа моя, въ медвжьемъ углу-то нашемъ, женщины въ мужскихъ сапогахъ ходятъ, вотъ что я теб скажу, – продолжалъ Яковъ Порфирьевичъ, подставляя свой опорожненный стаканъ. – Развлеченій никакихъ. Въ уздномъ город ярмарка бываетъ по осени, такъ прежде помщики съзжались, циркъ прізжалъ, купцы изъ Москвы разный дворянскій товаръ
– И въ сапогахъ? – усмхнулся Иванъ Александровичъ.
– Само-собою: хоръ-то венгерскимъ называется, а венгеркамъ непремнно полагаются сапоги. Такъ понимаешь, душа моя, какое я посл всего этого стремленіе чувствую… Эхъ, и завидовалъ-же я теб, Ваня, каналья этакая! Вотъ, думаю себ тухнешь тутъ среди мужичья, дворянскаго обличья своего лишаешься, а онъ, подлецъ этакій, по театрамъ да по ресторанамъ шляется, за актрисами да за пвичками волочится, разсупе всякія жретъ, которыя поваръ-французъ, каналья этакая, душистымъ перцемъ приправляетъ… Ну, Ваня, твое здоровье! Ужъ хочешь, не хочешь, а ты теперь мой чичероне: вс злачныя мста долженъ мн показать. Я тебя сегодня – ни-ни! Куда ты, туда и я. Пей, дрянь ты этакая!
И Воловановъ-старшій налилъ себ стаканъ, выхлебнулъ однимъ глоткомъ, налилъ еще, тоже выхлебнулъ, и потребовалъ новую бутылку.
– Я, дяденька, никогда столько не пью, – протестовалъ Иванъ Александровичъ. – Да и вамъ не хорошо: ни въ какой театръ нельзя будетъ похать.
– Врешь, врешь, я свою мру знаю. Пей, когда налито, сусликъ ты петербургскій! – настаивалъ Воловановъ-старшій. – Какъ это такъ нельзя въ театры? разв пить воспрещается? Пить во всякомъ состояніи дозволено. Разв я не такъ говорю? Вдь мужикъ пьетъ? Ты мн скажи: пьетъ мужикъ, или нтъ?
– Бываетъ, что пьетъ, дяденька.
– А если мужикъ пьетъ, то какъ же это можно, чтобъ нашъ братъ, дворянинъ, не могъ пить?
И въ доказательство твердаго сознанія своихъ гражданскихъ правъ, Яковъ Порфирьевичъ опять налилъ стаканъ и выхлебнулъ.
– Готовь еще; морозь, тверская морда! крикнулъ онъ слуг.
Иванъ Александровичъ начиналъ смущаться. Дяденька, очевидно, легко пьянлъ. Возиться съ нимъ было непріятно. Но и уклониться невозможно: вдь пожалуй, въ самомъ дл у человка большія деньги будутъ.
– Если въ театръ хотите, такъ и пора уже, – сказалъ онъ.
– Погоди, я время знаю. Вдь я, пойми ты, изъ медвжьяго угла пріхалъ, мн встряхнуться надо, – возразилъ дядя. – У насъ наливка, ты почувствуй это; отъ наливки слеза прошибаетъ, грусть-тоска беретъ, а вотъ эта штучка веселитъ. Пузыришки-то эти видишь въ стакан? Ты хлебнешь, а они все кверху, да кверху, да въ мозгу и играютъ. Эй, вы, холуи! – крикнулъ онъ во все горло, вращая головой.
– Полноте, дяденька, здсь никогда такъ къ прислуг не обращаются, – замтилъ Иванъ Александровичъ.
– Что? прислуга? А на какого чорта я буду съ ней стсняться? Что она – казенная, что ли? отъ начальства здсь поставлена? – Тащи еще дв бутылки, пока живъ!
Съ сосднихъ столиковъ стали обращать на нихъ вниманіе. Старшій буфетчикъ вышелъ изъ за стойки и медленно прошелъ мимо нихъ, оглядывая обоихъ подозрительно и недоброжелательно. Иванъ Александровичъ сидлъ какъ на иголкахъ.
– Право, дяденька, намъ пора въ театръ, – проговорилъ онъ. – Я васъ съ пвичками познакомлю; прехорошенькіе есть, честное слово.