Петербургский день

Иванъ Александровичъ Воловановъ проснулся, какъ всегда, въ половин десятаго. Онъ потянулся, звнулъ, провелъ пальцемъ по рсницамъ, и ткнулъ въ пуговку электрическаго звонка.

Явился лакей, съ длиннымъ люстриновымъ фартукомъ на заграничный манеръ, и сперва положилъ на столикъ подл кровати утреннюю почту, потомъ отогнулъ занавси и поднялъ шторы. Мутный осенній свтъ лниво, словно нехотя, вобрался въ комнату и поползъ по стнамъ, но никакъ не могъ добраться до угловъ, и оставилъ половину

– Какая погода? – спросилъ Иванъ Александровичъ.

– Погода ничего.

– Что ты врешь? Почему-же такъ темно?

– На улиц темно: время такое. Въ это время всегда темно.

– Еще, пожалуй, дождь идетъ?

– Идетъ. Мокро до чрезвычайности.

– Вотъ дуракъ! Какъ-же ты говоришь – ничего?

– Какъ угодно-съ. Откуда теперь быть погод? Ни лто, ни зима. Обыкновенно – слизь.

– Ужасно ты глупъ, Матвй. Сколько градусовъ?

Матвй долго стоитъ у окна передъ термометромъ, подымаетъ и опускаетъ толстыя складки на лбу, моргаетъ и что-то считаетъ шопотомъ.

– Ну?

– Три градуса холоду.

– Эге! Морозитъ! Вотъ славно.

– Никакъ нтъ-съ, морозу нтъ.

– Какъ нтъ? Ты-же сказалъ – три градуса холоду.

– Градусникъ показываетъ. Только не морозитъ, слизь.

– Такъ значитъ тепла три градуса.

Матвй усмхается, отчего огромные, мрачные усы его подымаются кверху и быстро опускаются.

– Ничего не тепло, помилуйте, – возражаетъ онъ какъ нельзя проще.

Затмъ онъ беретъ съ туалетнаго столика ручное зеркальце и молча держитъ его передъ бариномъ.

– Что теб?

– Глядться будете.

Иванъ Александровичъ протягиваетъ руку и беретъ зеркальце.

«Глупъ этотъ Матвй до невозможности, но вотъ тмъ хорошъ, что вс мои привычки наизусть знаетъ», говоритъ про себя Иванъ Александровичъ, и начинаетъ осматривать себя въ зеркало. Это продолжается, впрочемъ, недолго. Онъ отдаетъ зеркало и протягиваетъ руку къ письмамъ. Преобладаютъ печатные циркуляры.

«Милостивый государь. Расширивъ свои обороты и занявъ новое помщеніе, соотвтствующее постоянно возрастающему числу нашихъ кліентовъ…» Подписано: Готлибъ Пипъ, монументный мастеръ.

«Милостив… государ… Пользуясь постояннымъ вашимъ вниманьемъ и вступивъ въ сношеніе съ лучшими заграничными домами…» Подписано: Джонъ Смитъ, спеціальность мельничные жернова.

«Милостивая государыня. Только что получивъ изъ лучшихъ парижскихъ домовъ громадный выборъ моделей осеннихъ жакетовъ, манто, конфексіонъ и пр.».

– Чортъ знаетъ что такое! Это должно быть вовсе не ко мн! – восклицаетъ Иванъ Александровичъ, и осматриваетъ конвертъ. На немъ значится: Луиз Андреевн Фрауэнмильхъ. – Вчно ты путаешь: пакетъ какой-то Луиз Андреевн адресованъ, а ты мн подаешь!

Матвй беретъ конвертъ, долго разсматриваетъ его, и ухмыляется.

– Это въ седьмомъ номер. Изъ мамзелей будетъ.

– Что? Изъ какихъ мамзелей?

– Луиза

– Хорошенькая?

– Какъ слдуетъ. Хряская только изъ себя очень.

– Дурацкія выраженія у тебя какія-то: хряская! Разв есть такое слово?

– Стало быть есть. Не я выдумалъ.

– Нмка какая-нибудь. Не люблю я нмокъ.

– Что въ нихъ, въ нмкахъ.

– Однако, ты зачмъ-же мн чужія письма подаешь? Снеси къ ней, объяснись, скажи, что баринъ извиняется.

– Швейцаръ перепуталъ, я ему отдамъ. Какія еще извиненія.

Иванъ Александровичъ взялъ между тмъ другой конвертикъ, вскрылъ и вытащилъ розовый листокъ, исписанный плохимъ женскимъ почеркомъ. Привычный взглядъ его быстро, въ разбивку, пробжалъ по строчкамъ.

«Вы всегда были такой милый… не обращаюсь ни къ кому другому кром васъ… маленькое денежное затрудненіе… расчитываю, что вы выручите… жду сегодня-же…».

– Замчательно, какъ женщины не умютъ вести переписки; всегда у нихъ одно и тоже… проворчалъ Иванъ Александровичъ, и бросивъ розовый листокъ на коверъ, потянулъ со столика газету.

Но онъ тотчасъ замтилъ, что это вовсе не его газета.

– Что за новости? Ты и газету мн какую-то чужую подсунулъ? – крикнулъ онъ на слугу.

Тотъ посмотрлъ, пошевелилъ толстыми складками на лбу и пожалъ плечами.

– Опять швейцаръ перепуталъ. Удивительно даже!

– А самъ-то ты чего глядлъ? Сейчасъ иди, перемни.

Матвй унесъ газету. Иванъ Александровичъ поднялся съ постели и занялся своимъ туалетомъ. Плескаясь и отфыркиваясь, онъ не безъ недоумнія замчалъ, что до обонянія его достигаетъ какой-то весьма пріятный, свжій запахъ. Совершенно какъ на дач, когда въ открытое окно потянетъ втеркомъ съ цвточныхъ клумбъ. «Наврное этотъ нелпый Матвй духи пролилъ», подумалъ Иванъ Александровичъ.

– Ты что это надлалъ? Отчего это духами пахнетъ? – обратился онъ къ слуг, какъ только тотъ возвратился съ газетой.

Матвй потянулъ носомъ и повелъ усами.

– Пукетъ изъ себя пускаетъ, – отвтилъ онъ.

– Что такое? Букетъ? Какой букетъ? – взволновался Иванъ Александровичъ.

– Хорошій пукетъ. Вамъ прислали.

– Кто прислалъ? Когда?

– Давно прислали. Вы еще почивали.

– Болванъ! Отчего-же ты не сказалъ раньше? Гд онъ?

– Что-жъ говорить, когда вы лежали. Я въ кабинет на камин поставилъ.

– А каминъ топится?

– Давно ужъ топится.

– Вотъ оселъ! вдь цвты пропадутъ отъ топки.

– Где жъ имъ цлымъ быть.

– Нтъ, ты меня съ ума сведешь! простоналъ Иванъ Александровичъ, и бросился въ кабинетъ.

На потухающемъ камин красовался великолепный букетъ изъ темныхъ и блыхъ розъ. Но самые крупные лепестки уже совсмъ сморщились, и нкоторыя головки склонились внизъ.

– Болванъ! негодяй! неистовствовалъ Иванъ Александровичъ. – Такой букетъ, и сразу погубить!