Петербургский день
Шрифт:
– Вы нынче у француза стали одеваться? – брюзгливымъ тономъ полюбопытствовалъ столоначальникъ.
– Да, я теперь ршилъ все у французовъ шить; у нихъ отдлка лучше, – отвтилъ скромно Иванъ Александровичъ, и черезъ минуту проскользнулъ въ курительную комнату.
Тамъ уже набралось человкъ двадцать молодежи. Одни стояли группами и разговаривали; другіе, забравшись на громадные клеенчатые диваны, забавлялись тмъ, что расковыривали протертыя въ обивк дырки и вытягивали оттуда конскій волосъ и мочалу. Одинъ чиновникъ извлекалъ ногтями мелодическіе звуки изъ пружины, и
Волованова поздравили съ обновкой, пощупали рукава, заглянули на подкладку. Общее мнніе, впрочемъ, склонялось къ тому, что платье скверно сшито.
– Какъ вы мало, господа, понимаете толкъ въ этомъ, возразилъ Воловановъ. – Эту пару французскій закройщикъ длалъ. Плевушинъ изъ Парижа француза выписалъ.
– А этотъ французъ тамъ, вроятно, въ колбасной служилъ, – предположилъ одинъ изъ молодыхъ чиновниковъ.
– И научился гарнировать телячьи головы, – замтилъ другой.
– Или въ солдатской швальн шилъ капоты для piou-piou, – вставилъ третій.
Иванъ Александровичъ фыркнулъ на это съ недовольнымъ видомъ, бросилъ окурокъ папироски, и ушелъ въ канцелярскую залу.
Смшливая веселость молодыхъ чиновниковъ возросла съ его уходомъ.
– Господа, давайте, вышутимъ Волованова, – предложилъ тотъ, который обладалъ искусствомъ извлекать музыкальный мотивъ изъ диванныхъ пружинъ. – Я назначу ему свиданіе отъ неизвстной дамы, а мы пойдемъ смотрть, какъ онъ будетъ ходить взадъ и впередъ по панели.
Черезъ четверть часа сторожъ подошелъ къ Волованову и шепнулъ ему на ухо:
– Васъ посыльный спрашиваетъ, письмо лично передать долженъ.
Иванъ Александровичъ встрепенулся, вышелъ въ пріемную, и черезъ минуту вернулся съ розовенькимъ пакетикомъ въ рук. Держа его нарочно такъ, чтобы вс видли, онъ вскрылъ его, и прочелъ заблиставшими глазами:
«Приходите отъ 4 до 6 часовъ въ большую Морскую, буду ждать васъ около памятника. Незнакомка».
За полчаса до назначеннаго времени Воловановъ улизнулъ изъ канцеляріи и скорыми шагами пошелъ въ Морскую. На улицахъ уже блистали огни. Иванъ Александровичъ прошелъ прямо къ памятнику; оглядлся, постоялъ, и принялся медленно шагать поперекъ площади. Всмъ проходившимъ дамамъ онъ до неприличія заглядывалъ подъ шляпки, но ни одна не обратила на него вниманія.
Такъ прошелъ часъ. Ноги у Волованова начинали слегка ломить, онъ весь иззябъ. Въ пять часовъ его громко окликнули:
– Прогуливаетесь, Иванъ Александровичъ? Это былъ одинъ изъ молодыхъ чиновниковъ. Черезъ минуту прошелъ другой, и тми же словами окликнулъ его. Потомъ третій, четвертый, пятый, десятый – чуть не вся канцелярія прошла мимо, и каждый по очереди произнесъ: – Прогуливаетесь, Иванъ Александровичъ?
Затмъ началось обратное шествіе. Первый чиновникъ, поровнявшись съ нимъ, сказалъ: – Поджидаете, Иванъ Александровичъ? – и разсмялся ему прямо въ лицо. Затмъ второй, третій, десятый, вс до конца, и каждый произносилъ съ отвратительнымъ, дребезжащимъ смхомъ:
– Поджидаете, Иванъ Александровичъ?
Воловановъ наконецъ побагровлъ отъ досады, кликнулъ извозчика, и похалъ въ Малоярославецъ обдать.
«Удивительно,
III.
Иванъ Александровичъ Воловановъ, обдая въ общей зал «Малоярославца», усплъ уже скушать и супъ бискъ съ отзывавшимися подогртымъ саломъ пирожками, и судака подъ голландскимъ соусомъ, и ломтикъ телятины со шпинатомъ, когда вдругъ надъ нимъ прогремлъ, съ жирнымъ хрипомъ, зычный окликъ:
– Ваня! Да ты ли это? Вотъ Богъ посылаетъ! И въ ту же минуту дв могучія длани обняли его, и онъ почувствовалъ на самыхъ губахъ тройной, присвистывающій, мокрый поцлуй.
Предъ нимъ стоялъ, упершись въ него животомъ, его дядя, родной дядя, Яковъ Порфирьевичъ Воловановъ, мужчина лтъ пятидесяти, высокій, толстый, съ смугло-срымъ лицомъ, коротенькимъ носомъ, густыми усами и подстриженной до корня бородой, чуть чуть пробритой посредин. Одтъ онъ былъ въ синій пиджачекъ широчайшаго покроя, съ отвислыми карманами.
– Дяденька! какими судьбами? – отозвался Иванъ Александровичъ. – Давно ли въ Петербург? На долго ли?
– Какъ Богъ дастъ, голубчикъ, какъ Богъ дастъ, – отвтилъ дядя, и грузно опустился на стулъ, который словно прислъ на своихъ буковыхъ ножкахъ подъ его тучной тушей. – А пріхалъ я только сегодня. Ты что это, дрянь какую-то обдаешь? Брось, сейчасъ брось. Эй, человекъ! Вотъ что, милый ты мой, – обратился онъ къ подбжавшему слуг, – покорми ты насъ, пожалуйста, хорошенько, по-русски, знаешь? Дай ты намъ что-нибудь такое… этакое. Чтобы утроба возликовала. Я, милый ты мой, человкъ прізжій, изъ медвжьяго угла пріхалъ, такъ хочу утробушку свою потшить.
– Уху стерляжью не прикажете-ли, съ растегаемъ? – тотчасъ предложилъ слуга.
– Во, во, во! – одобрительно прогудлъ Воловановъ-старшій. – Да чтобы налимьей печенки тоже положили бы. А потомъ дай ты намъ что-нибудь такое… что-нибудь этакое…
– Поросенка подъ хрномъ надо подать. Московскіе есть.
– Во, во, во. Вижу, братецъ, что ты человкъ съ понятіемъ. А потомъ… потомъ… совсмъ что-нибудь этакое…
– Утку можно зажарить, а не то каплунчика, – предложилъ слуга.
– Утку, любезный, дашь намъ, уточку… да съ груздиками, да пожирнй. И бутылочку заморозь, знаешь какого-нибудь этакого, новйшей марки.
Слуга отошелъ. Воловановъ-дядя грузно повернулся на подгибавшемся подъ нимъ стул, и поставивъ локти на столъ, воззрился на племянника.
– Ну, какъ же ты тутъ, въ Петербург вашемъ? служишь? – спросилъ онъ.
– Да, дядюшка, служу. Только, по правд сказать, невыгодная у насъ совсмъ служба: ходу никакого нтъ. И товарищи пренепріятный народъ: насмшники все какіе-то.
– А ты къ намъ въ провинцію просись! Въ провинціи теперь хорошо служить, почетно. Чиновнику теперь вс кланяются. Обыватель смирный сталъ, уважаетъ. Форсу-то этого нтъ больше. Прежде, бывало, станового въ контору отошлешь, а теперь самъ на крыльц встрчаешь: съ чмъ, молъ, пожаловали. Такъ-то.