Петербургский изгнанник. Книга первая
Шрифт:
В лавках Кунгура торговали русскими книгами. Книга в провинции была хорошим знамением. Она указывала не только на пытливый ум обитателей города, но и на стремление их не отставать от столицы. В низенькой лавке с запылёнными окнами под тяжестью книг прогнулись полки. За прилавком, уткнувшись в журнал, сидел длинноволосый старичок, похожий на дьяка. Он почти не обратил внимания на вошедшего.
Радищев стал просматривать книги и фолианты, пожелтевшие от времени. Среди книг были и комплекты журнала «Живописец». Перелистывая знакомые
Радищев медленно закрыл журнал и положил на место. Он вспомнил Николая Ивановича Новикова. Неутомимый издатель! Подвижный, всегда собранный и энергичный, Новиков снова предстал перед ним в эту минуту. Любознательно смотрящие глаза, и в них мысли, мысли: сумей только прочитать их. И голос страстный, темпераментный. Оба они хорошо понимали и умели ценить друг друга. Новикову Радищев нравился, смелостью своего пытливого ума. Александр Николаевич ценил в издателе его неутомимую предприимчивость. Много говорили о книгах. Слова и сейчас звучат в ушах: «Недовольно только печатать книги, надобно иметь попечение о продаже их, особенно в провинции»…
Было приятно сознавать, что стремления Николая Ивановича претворялись в жизнь здесь, в приуральском городе Кунгуре. Радищев купил у продавца комплект «Живописца» с памятными «Отрывками путешествия» и спросил:
— Покупают?
Старичок лаконично ответил:
— Больше пылятся, не берут…
И всё же было радостно. Книга шла в провинцию в искала читателя.
— Будут покупать!
Радищев раскланялся и покинул книжную лавку.
Декабрь на Урале лютует морозами. Сначала завьюжило. Несколько дней не стихали бураны, а потом сразу ударили крепкие морозы. Только по этой причине Радищев дольше обычного задержался в Кунгуре.
До казённого села Сабарки, приписанного к Демидовскому заводу, дорога пролегала речкой — ровная, гладкая, с крутыми поворотами в высоких каменистых берегах, почти прямая в отлогих.
Морозный воздух серебрился в лучах солнца, опоясанного светящимся кольцом. То и дело фыркали лошади, заворачивали головы, сбивая о концы оглоблей намёрзшие сосульки с раздувающихся ноздрей.
По сторонам дороги раскинулись небольшие поля с одиноко стоящими ветвистыми соснами. Когда-то лес, ныне вырубленный на дрова для завода, подступал вплотную к реке. На десятки вёрст по дороге не встречалось сёл и деревень. Они прятались в лесной глуши, подальше от тракта, чтобы жители их не были обременены подводами, нужными для перевозки колодников.
На полпути до Сабарки дорога свернула с реки и подошла к стене соснового бора. Тут происходила рубка дров. Горели костры, и смолистый дым столбами поднимался к небу, заслоняя солнце.
Возница остановил лошадей. Все вышли к огню, чтобы отогреть озябшие руки и ноги. Оставил возок и Радищев.
Возле
Возница громко поздоровался с дровосеком. Тот, поправив кулаком малахай, ответил:
— Здорово, ежели не шутишь.
— В такой морозишко шутить язык не поворачивается, сосед.
— Лют мороз в наших местах, лют, — проговорил: дровосек, повернув добродушно-наивное лицо к людям, подошедшим к костру. Он окинул их насмешливым взглядом и иронически произнёс:
— Сосед?! С которого боку?
— Ключевские мы, чай, одной поскотиной заводской отгорожены…
— Много таких соседей наберётся. Поскотина-то одна — заводская, хозяева-то у нас разные; мы Демидову служим, ключевские к Иргинским заводам приписаны…
— Хоть в лоб, хоть по лбу — одно и то же…
— Эт-то верно: хрен редьки не слаще, — сказал дровосек и покосился на конвоиров. — Что скажете, солдатики?
— Язык у тебя длинный, — грубо отозвался солдат.
— Никита! — послышался голос из глубины леса. Там несколько дровосеков очищало спиленные сосны. — Нечего языком чесать с проезжими, брюхо от них толще не станет…
— Работа не волк, в тайгу не удерёт… — заявил дровосек Никита. — Дай перекурю, — и стал набивать самодельную трубку, отделанную медной проволокой.
Радищев внимательно вслушивался в непринуждённый мужицкий разговор, похожий на перепалку. Приписные крестьяне не встречались ему раньше. Он впервые видел их, но знал, что приписка крестьян к заводам для работ началась лет пятьдесят назад. Ему следовало побольше узнать о жизни приписных крестьян.
Возница продолжал разговор.
— Сколь на душу заготовляешь?
— По три с половиной сажени, — затягиваясь, ответил Никита.
— Ключевские наши на полсажени меньше: лес реже. Каков прибыток?
— Гривна в кармане останется, говори ладно. На неё обуть, одеть, накормить детёв надо…
Дровосек тяжело вздохнул.
— Добра нет, а прорех много…
— Верно, сосед. Ключевские тоже ситный не едят, в кафтанах не ходят: сукна им ещё не наткано…
— А иного промысла нет? — поинтересовался Радищев.
Никита отошёл от костра, присел на бревно, посмотрел на Радищева прежде, чем ответить, удивлённый его вопросом.
— Пашня есть, но одно горе. Каменный грунт хлеба не родит. Рожь растёт чахлая, и ту сеют мало…
— Приписка к заводам передыху не даёт, — пояснил возница, — до пашни руки не доходят.
— И то верно! — подхватил дровосек. — Зимой на рубке дров, на подвозке руды; летом же — на пожоге угля, на реке — сплавляем демидовские изделия… Дыхнуть некогда…