Петербургский изгнанник. Книга вторая

Шмаков Александр Андреевич

Рубановская успокаивающе поглядела на него.

— Сердце подсказывает мне, письма скоро будут.

Радищев гладил её волосы и совсем по-иному всматривался в её чуточку рябоватое, приветливо-спокойное лицо, похудевшее после болезни. Теперь он ещё глубже понимал, как много он был обязан Елизавете Васильевне, какое большое счастье, что она была около него, здесь, в изгнании. И он открывался подруге:

— Увидеть бы ту жизнь, о которой мечтаю, пожить бы часок в благословенной свободе! Не скоро мечта сбудется. Может, дети наши, подышат воздухом свободы…

Александр Николаевич прищуривал глаза и задумчиво

заключил:

— Всё, все будет по-иному, не похоже на теперешнее. Изменится не токмо жизнь, изменятся люди. Они поднимутся. Всё, что веками было задавлено, смято в них, расцветёт. Откроются таланты, исчезнет зависть, вражда… Вот каким я вижу будущее, Лизанька. Ради него, нам с тобой не трудно переносить невзгоды, скажу более, если потребуется, не страшно будет и умереть…

— Хорошие слова, Александр, запоминающиеся… — и призналась, — у меня от них дух захватило…

— А ежели хорошие, — добродушно смеясь, сказал Радищев, — значит пронесём их, Лизанька, сквозь нашу изгнанническую жизнь…

4

Канцелярист Кирилл Хомутов на своём веку пережил многих земских исправников. Они приходили и уходили, он оставался и двадцатый год нёс честно свою незаметную, тяготившую его, неблагодарную обязанность канцеляриста. Сколько бумаг им переписано, сколько гусиных перьев поиспорчено, сколько славных и бесславных людей перевидано, дел переделано, а Кирилл Хомутов так и не поднялся выше канцеляриста — человека, подчинённого исправникам, всем другим должностным чинам, частенько наезжающим в Илимск то из Киренска, то ещё страшнее — из самого Иркутска.

Хочешь оглядывайся назад, хочешь нет, но много страху пережито Хомутовым за годы службы канцеляристом. Оттого раньше времени, в пятьдесят лет, голова сединой покрылась, а у родителя — в семьдесят годков ни единого серебряного волоска не появилось, так и умер с головой чёрной, как дёготь.

Зато Кирилл Хомутов научился великой премудрости — угадывать людей, видеть с первого взгляда, кто чем дышит. В зависимости от этого он по-разному относился к людям: с хитрецой, уважением, а иногда и чувствовал своё превосходство над ними. И люди эти, по понятию Кирилла Хомутова, сами по себе разные бывают: иной прямой и крепкий, как лиственница, другой — кудряв и мил, как берёзка, сердцем располагает; третий, что боярка — колюч, сразу не подступись к нему; четвёртый с горькой душой вытянулся, как осина, и вечно дрожит от грехов и дел своих, как её беспокойный, шумливый лист.

Присмотрелся Кирилл Хомутов к земскому исправнику Дробышевскому, распознал и его; криклив, шумлив, самодурен, особенно под пьяную руку, а встретится с человеком сильнее его — страх возьмёт, выветрится бражный угар из головы и трясётся, как осиновый лист. Над таким и он, Кирилл Хомутов, духовно повластвовать может, хоть на минутку подняться выше канцеляриста и почувствовать, как земский исправник бессилен что-либо сделать с ним: правда на его, кирилловой, стороне.

Был Кирилл Хомутов человеком широкой натуры, тяготился своими скучноватыми обязанностями канцеляриста. Хотелось ему попытать счастья в других делах — пуститься в странствия по родной земле, поискать свою удачу в торговых делах. Хотел съездить в заманчивую Кяхту, славящийся Енисейск, сказочный Якутск, понаведывать незнакомые землицы, что на самом краю света лежат, куда добрались только смелые

шелеховские мореходы.

Заезжали не раз в Илимск приказчики Григория Ивановича Шелехова, подбирали народ, желавший поехать в те далёкие края, что лежат у самого восхода красного солнца, но земские исправники не пускали, отклоняли его просьбу, бумагу, поданную им, без последствий оставляли. Да ещё накричат, обрушатся на него — как, мол, смел царскую службу менять на торговые мразные и купецкие дела.

А те края, где над родной землёй всегда вставало утро, манили к себе. Говорили, что там предприимчивым людям богатство само в руки идёт, удача в ногу с ними шагает. Но, видно, не суждено было Кирилле Хомутову оторваться от скамьи илимской канцелярии, передать бумаги и перо, многолетний навык свой, умение своё — отроку Аверке Бадалину, подававшему надежды стать исправным канцеляристом.

Много думал о Радищеве Кирилл Хомутов после отъезда Дробышевского. Разговор с ним земского исправника в памяти свежо стоял. По-своему старик соображал: не по исправникову топору попало дерево, топорище сломать можно, а дерево стоять будет, крепко оно, с листвяжной сердцевиной.

И Кирилл Хомутов, обдумав всё глубоко, решил послать Аверку в воеводский дом, позвать в земскую канцелярию Радищева для объяснения. Разговаривать у него дома канцелярист Хомутов считал не совсем правильным; как-никак речь шла о казённых делах, а служба, для него всегда оставалась службой. Потом, в воеводском доме были лишние солдатские уши и глаза. Бог с ними! Подальше от них — подальше от греха!

Аверка наказ его исполнил аккуратно. Он быстро вернулся и, запыхавшись, доложил:

— Так что, Кирилла Егорыч, они будут тут…

— Молодец, Аверка! — сказал Хомутов и поучительно добавил, — придёт человек-то, чинно держись, языком брехнуть не вздумай… Ты — канцелярский служитель…

Вскоре пришёл Радищев. Хомутов встретил его приветливо, пригласил сесть на скамью, встал из-за стола сам, отложив перо и оставив бумаги, специально вынутые из ящика, залепленного сургучом возле замка. Канцеляристу казалось, так было много внушительнее встретить опального столичного чиновника.

Кирилл Хомутов подсел к Радищеву и сразу, без лишних слов, заговорил:

— Не серчай, Александр Николаевич, на земского… Дров в тот вечер нарубил он много, сам уехал, а на меня обуза выпала — щепу собрать, навести порядок…

Александр Николаевич немного удивлённо посмотрел на добродушное лицо Хомутова. Глаза Егорыча с хитринкой приветливо глянули из-под лохматых бровей и словно сказали Радищеву: «человек этот с доброй душой говорит искренне и доброжелательно».

— Не пойму, к чему такая речь?

— Хмельная голова — дурна, языком много сору намела, вот теперь и расчищай его…

Радищев догадался, чего боялся земский исправник, нагрубивший ему в тот вечер, что хотел от него и к чему сейчас клонил весь разговор этот хитрый и добродушный старик, внешне похожий на дьяка.

— Уважаю старость и ценю искренность, как вас по батюшке?

— Кирилл, сын Егоров.

— Кирилл Егорович, забудем тот неприятный разговор, ежели он был первым и последним.

— Благоразумно, с достоинством говоришь… Я ведь многих видывал людей… Не тот характер у земского, в бражьем чаду наглупил, а так, он человек-то — осина-а, одним словом — осина-а…