Петербургский изгнанник. Книга вторая

Шмаков Александр Андреевич

Радищеву понравилось это яркое и удачное сравнение человека с осиной. В этом сравнении было сказано всё, что почувствовал Александр Николаевич сам при разговоре с Дробышевским, и верность его впечатления только утвердилась после слов Кириллы Хомутова.

А канцелярист, поняв, что самый главный разговор его удачно окончен и неприятное дело улажено, облегчённо вздохнул.

— Как живётся, Кирилл Егорович?

— Часом с квасом, а порой с водой…

Радищев улыбнулся.

— Давно в канцеляристах ходишь?

— Служил три лета, выслужил три репы, а красной ни одной, — усмехнулся Хомутов

и тоже поинтересовался, живы ли у Радищева отец с матерью, чем они занимаются и что за служба была у него в бытность его в столице? Канцелярист внимательно выслушал ответы и спросил ещё о петербургских новостях, о войне со шведами и турками, слухи о которой с опозданием докатились в Илимск, слухи смутные, но как всегда разжигающие жадное любопытство в людях.

Александр Николаевич рассказал о войне России с Оттоманской Портой и со Швецией. Ему приятно было говорить об этом ещё и потому, что радостные вести о победе русских над шведскими войсками Густава III в Нейшлоте, у Готланда, у Красной Горки, мир России со Швецией в Вереле послужили предлогом для замены смертной казни ссылкой в Илимск. Так гласил «милостивый» указ Екатерины II.

Кирилл Хомутов и Аверка, с удивлённо открытыми глазами слушавшие Радищева, были увлечены его рассказом; Александр Николаевич говорил занимательно и вместе с тем доходчиво просто с людьми, проявляющими такой живой интерес к большим делам России.

Радищев засиделся допоздна в канцелярии. Он не заметил, как на дворе наступил вечер. Стали темнеть слюдяные оконца. Аверка, без подсказки Хомутова, запалил жирник и поставил его на стол. Александр Николаевич сослался на домашние дела и распрощался.

— Заглядайте в канцелярию, — сказал Кирилл Хомутов, — есть у меня подарочек для хорошего человека.

— Загляну, — пообещал Радищев.

Когда скрипучая дверь закрылась, Хомутов, помолчав, сказал:

— Государственного ума человек, Аверка, кумекай…

— И то кумекаю, Кирилла Егорыч, — почёсывая космы, важно ответил Аверка.

— То-то! Столишный человек. Понимать надо-о, — поднял вверх указательный палец канцелярист.

Служивые люди илимской канцелярии ещё долго толковали о Радищеве.

5

Наконец прибыл губернаторский курьер с почтой, с посылками и рессорной коляской, привезённой на широких санях.

С почтой было несколько писем от Воронцова, от родителей, доставленных в Иркутск ещё Лаксманом, возвратившимся из столицы вскоре после выезда Александра Николаевича в Илимск.

С письмами и посылками словно ворвался новый мир в дом илимского невольника. Первыми были прочтены письма отца. Он извещал, что на родине всё благополучно, старшие его внучата — сыновья Александра Николаевича — успешно учатся, что о них проявляет родительскую заботу граф Александр Романович…

Письма Воронцова были полны всевозможных вопросов. Графа интересовало описание страны, по которой проезжал Радищев; каков собою город Иркутск, чем он примечателен и отменен от других сибирских городов: оживит ли открывающаяся торговля на Кяхте Илимск — заштатный город, славившийся своей торговлей мехами? Словом то были письма, в которых мало было заметно, что корреспонденты — это два различных человека, находящиеся на крайних ступенях

своего общественного положения: один — придворный сановник и президент коммерц-коллегии, ведающий торговыми делами России, другой — опальный писатель, сосланный в Илимск. Переписка между ними сохраняла ещё прежние официальные и деловые отношения, неожиданно прерванные стечением обстоятельств. Граф Воронцов словно не мог смириться с их прекращением и втягивал Радищева в деятельность коммерц-коллегии, как если бы он попрежнему находился у него на службе. Президент знал, как полезен был этот широко образованный человек отечеству, и не мог допустить того, чтобы Радищев не занимался торговлей и экономикой государства.

Сквозь официальные фразы в их переписке сквозило глубокое человеческое чувство, пронизанное обоюдной любовью и уважением друг друга. Это искреннее чувство дружбы не в силах были разорвать никакие внешние причины и обстоятельства. И их письма чаще всего были заполнены задушевными разговорами, помыслами, внешне прикрываемые деловыми вопросами.

Александр Николаевич читал в письмах графа Воронцова многое между строк и писал ему ответы с таким же расчётом, чтобы и тот понял многое из ненаписанного, но глубоко и хорошо знакомое им обоим.

Граф Воронцов вновь призывал Радищева к терпению и покорности, уверяя, что чистосердечное и решительное раскаяние могло бы содействовать смягчению его теперешнего положения. Александр Николаевич не осуждал за это Воронцова. Он понимал, что граф по-другому и не может поступить. Благодарный ему за значительное облегчение своей участи, материальную и духовную поддержку, он знал, что Александр Романович не разделяет его взглядов. Дружба их ещё не означала единства убеждений. Воронцов не терял надежды облагоразумить своего несчастного друга, Радищев, ценя дружеское искреннее отношение к себе, принимая его, твёрдо стоял на своём, однажды избранном пути.

Среди почты, привезённой губернаторским курьером, было и письмо Глафиры Ивановны Ржевской к Рубановской. Пока Александр Николаевич знакомился со своими письмами, Елизавета Васильевна успела дважды перечитать весточку своей задушевной подруги.

Ржевская писала о петербургской жизни так, как она её воспринимала сама, как эта жизнь врывалась в салоны и знатные дома столицы. Подруга рассказывала о пышных приёмах, о сыгранных в театрах новых спектаклях, что примечательного было в этом сезоне в Эрмитаже, кто из заграничных гостей посетил двор, как они были встречены императрицей и её сановниками-царедворцами.

Ржевская описывала зимнее веселье близ Таврического дворца, катанье на маленьких санках с ледяной горы и ухаживание за нею одного молодого, красивого кавалергарда. Она сообщала, что в театре шли французская комедия и итальянская опера.

Рубановская отложила письмо Глафиры Ивановны и задумалась. Она закрыла глаза и мысленно перенеслась в Санкт-Петербург, в зрительный зал Эрмитажа, величественный и роскошный, какой мог сотворить лишь гений зодчего.

И словно не стало бревенчатых стен воеводской избы с тусклыми оконцами, с промёрзшими углами, с угарным удушьем растрескавшейся печи, замазанной по извёстке красной глиной. Рубановская была сейчас возле матери и сестры, среди знакомых и подруг.