Петли одного и того же узла (Главы из романа)
Шрифт:
– Слышал. Дальше.
– ...И нет ни одного места в госпиталях, лазаретах, больницах... Вообще нет ни одного места в городе. Какое положение - понимаете, товарищ Абрамов? Нигде! Ни одного!
– Так. Дальше.
– Между прочим мы хотели сарай какой-нибудь приспособить... школу... казарму тоже пустую можно...
– Так. Дальше.
– ...И ничего этого нету. Обыскали весь город. Звонил в Исполком и Ревком... и Откомхоз. Указали на Долгие Бараки... помните, помещается ваш концентрационный лагерь? Буржуев, сказали, можно ваших
– Если дело за мной - пожалуйста.
– А дело - вот: Горелов сказал - бараки разрушены. А ремонта - на неделю. А надо завтра! Завтра!!
– Разрушены. Да.
– Разрушены, говорю... Ревком предписал: привести в течение суток в пригодный вид их. А невозможно!! Нет денег у нас. Нет рабочих рук. Нет инструментов, материалов... ни черта нет! Понимаете, штука?
– А что у вас есть после этого?
– Ничего. Нет медикаментов, перевязочного материала, нет иода, белья, посуды, кроватей... ничего!
– Расстрелять вас надо.
– Расстреливайте, да помогите.
– Чем же я могу помочь?
– Ради бога, чем-ни...
– Чорт с вами. Ждите у телефона.
– Слушаю, товарищ Абрамов. Ради бога...
– -------------
Елизавета Павловна не спала. Опершись на локоть, она полулежала в кровати и в продолжение всего разговора внимательно следила за красноречивой сменой выражений на лице мужа. Когда Абрамов, отдуваясь, повесил трубку, она спросила:
– О чем тебе Сочава звонил?
– У-ух!
– вместо ответа передохнул он.
– О чем, Саша?
– Вздуть бы надо за такие штуки, - ответил он рассеянно. С голыми волосатыми ногами, с раскрытой грудью, он продолжал стоять у стола, положив одну руку на аппарат. Он обдумывал - чем же он может помочь Сочаве, и лицо его, недавно размягченное сном, постепенно принимало обычное дневное выражение твердости и озабоченности.
– Кого?
– А? Что?
– Кого вздуть?
Абрамов украдкой поморщился. Елизавета Павловна своими вопросами мешала ему думать.
Он ответил:
– Сочава. Влип в дурацкую историю, благодаря своей халатности. Ну, и выкрутить просит...
– И заметив, что она продолжает смотреть на него все так же вопросительно, коротко рассказал подробности.
– Чем же ты можешь помочь в этом деле?
– с озабоченным видом спросила она, садясь на кровати.
Он рассеянно смотрел на нее.
– Чем?...
– И вдруг весело рассмеялся:
– Да ложись же ты, тоненькая. Не трепыхайся... Выкручивать-то ведь придется, - ну, значит, и помогу... Право, ты ложись. Рань-то какая... Ну, ну, тоненькая, ну...
Смеясь он подошел к ней и, взяв за плечи, хотел уложить в кровать.
Слегка обиженная, она запротестовала:
– Нет, нет, Саша. Нет... В самом деле - больше не хочется мне. Не хочу я.
Уже явная складка нетерпения снова пробороздила его лицо. Он пожал плечами и торопливо пошел к аппарату.
– -------------
Высвободившись от цепких рук мужа, Елизавета
Елизавета Павловна распахнула окно и присела на подоконник. Сырость и прохлада охватили ее и заставили поуютнее укутаться в одеяло. Ей хотелось спать, но она старалась внимательно вслушиваться в то, о чем говорил по телефону муж. Одобрительно сказала вслух: "молодец", когда уловила, что он добился чего-то в Ревкоме. Но Абрамов не слышал ее возгласа. Он уже звонил к Ивану Алексеевичу. С 1000 Иваном Алексеевичем он говорил особенно долго, и Елизавете Павловне казалось, что она тоже слышит этот хорошо известный всем партийцам города гыхающий смешок Ивана Алексеевича, - смешок, который не раз заставлял ее, Елизавету Павловну, отказываться на заседаниях от многих своих предложений и не высказывать свои многие, несомненно существенные возражения.
Но Абрамов вдруг весело засмеялся; трубка аппарата запрыгала около его большого уха. Елизавета Павловна тоже заулыбалась. Ей стало приятно, что она не спит в этот час общей тревоги.
Абрамов потом говорил с Губвоенкомом, опять с Ревкомом, с Губисполкомом. Но Елизавета Павловна уже не вслушивалась; она чувствовала себя слегка обиженной - тем, что муж не оценил ее соучастия в общем деле, в общей тревоге этого утра.
По саду прошумела волна свежего утреннего ветра; с немолодой ветвистой яблони, росшей у самого окна, упало на Елизавету Павловну несколько холодных капель; за окном шлепнулись с глухим стуком два-три сорванных яблока. Абрамов продолжал говорить по телефону.
Елизавета Павловна задумалась. Она живо представила пустынный сонный город, идущее над городом раннее утро, похожее на утро еще не запевшей птицы; над спящими улицами бегут бесконечные ряды параллельных проволок, а по проволокам несется отчаянный крик комиссара Сочавы, у которого ничего нет, но у которого должно быть все - не позднее, чем через час; это все даст Сочаве единственный десяток людей, творящих жизнь города, - десяток, к которому принадлежит и она, Елизавета Павловна...
– А ты еще не легла? Ах ты, тоненькая этакая!
– весело проговорил подошедший Абрамов, обнимая ее.
От неожиданности она вздрогнула; сделала попытку высвободиться.
– Как же... как же... могу я спать?...
– нервно говорила она, трепеща в то же время от прикосновения голой волосатой груди Абрамова, - когда дело... серьезное... когда ты...
Она высвободилась из его объятий и, не кончив фразы, спросила деловым тоном:
– Ну как?
Абрамов засмеялся:
– Что - ну как?
Она с усилием пояснила:
– С Сочавой у тебя?
– Да не волнуйся ты, тоненькая. Все идет, как по маслу. Ложилась бы спать.