Петли одного и того же узла (Главы из романа)

Семенов С. А.

Он пошел к аппарату, поматывая в знак чего-то взлохмаченной головой. Елизавета Павловна, сжимая от внутреннего усилия губы, смотрела вслед его широко ступавшим голым волосатым ногам.

10.

Стенограммы разговоров:

(Абрамов - Иван Алексеевич.)

– Алло, Иван Алексеевич?.. Опять - я! Абрамов! Все закручено. На полном ходу. Только дело за деньгами. Деньги - забота ваша, многоуважаемый. Требуется нажать на Финотдел. Там этот сквалыга Мальцев, поди, будет заявлять: кредитов для Сочавы у него не будет... Плюньте ему в рожу, Иван Алексеевич... Да, по

телефону харкните!... У него в башке не хватает винтика, но он - не саботажник. Нажимайте крепче! Пусть без всяких кредитов валяет. А рассчитаемся мы с вами. Так, Иван Алексеевич?

– Жму... г-гых, г-гых. Нажму, держись...

– И жмите, жмите... Всего, Иван Алексеевич.

(Мальцев - Иван Алексеевич).

– Мальцев, кажись?... Алло!

– Ну кто там еще? Я-я-я!... Спать хочу.

– Баю-бай, баю-бай, не ложися, Мальцев, спать на край...

– Это теперь вы, Иван Алексеевич?

– Это теперь я, дорогой товарищ Мальцев. С добрым утром тебя.

– Дорогой Иван Алексеевич, мне уже трезвонили раз тридцать! А Сочава тридцать пять!! Просит пятьсот тысяч. Дорогой Иван Алексеевич, он же форменный идиот! Ведь даже вы великолепно понимаете, что Сочавские кредиты идут по Губвоенкомату, а не по Губфинотделу...

– Г-гых... Ты подожди-кось: что ты, умный, изволил ответить идиоту?

– Но-о, Иван Алексеевич, что же в данном случае можно ответить?! Ведь вы учтите, дорогой Иван Алексеевич: мне же ведь нужно отсчитаться будет. Неправду я разве говорю? А Сочава толкает меня на преступление. Ни с того, ни с сего, вынь да положь ему пятьсот тысяч! Без ассигновки!! Форменное преступление! Идиот! Я, дорогой Иван Алексеевич, тоже буду форменным идиотом, если выдам. А кроме того, они и не валяются у меня на полу. А еще кроме: нарушается весь ход финансовой работы. А нам 1000 нужно укрепление расшатанного финансового аппарата...

– А насчет аппаратов мы с тобой потом, Мальцев. Конкретно-то ты что, умный, изволил ответить идиоту?

– Но-о, Иван Алексеевич, что же я мог ответить?! Сказал, что Сочавские кредиты идут по Губвоенкомату. Тридцать раз сказал...

– А в Губвоенкомате-то деньги есть сейчас?

– Я - не сторож Губвоенкомату.

– А в Губвоенкомате-то денег нету? А?

– Ну и что - а? Я-то при чем?

– Ты при чем?... А Сочаве деньги нужны?

– Нужны.

– А у тебя деньги есть?

– Не-е-ету...

– Нету?

– Не-ету.

– Ну и великолепно-с. Пошли-ка через полчаса идиоту пятьсот тысяч... Ты у меня смотри!

– Но-о, Иван Алексеевич! Дорогой!! Ведь преступление же! Нельзя же, Иван Алексеевич. Ник-как не могу я!

– Ты у меня смотри!!

– Я не смотрю, а слушаю... Ник-как не могу! Хоть зарежьте, не могу. Не мог-г-гу!!

– Приглашаю вас, товарищ Мальцев, к себе. Сейчас же. Экстренно. Для особой беседы... в порядке партийной дисциплины, так сказать.

– ?

– Ты слышишь?

– Слышу.

– Найдется без кредитов?

– Найдется.

– Пошлешь идиоту?

– По-ошлю-ю и-идио-оту...

11.

После разговора с мужем на Елизавету

Павловну накатилось то знакомое ей настроение, которое сама она называла странным и которое хотелось почему-то всегда скрыть от окружающих, а больше всего - от мужа; если она работала, хотелось бросить работу и сидеть неподвижно - не думать, а просто уставить глаза в одну точку и сидеть; и если какие-то вынужденные слова должны были при этом все-таки говориться, то говорились они скупо и сухо, со скрываемым от всего света раздражением. Причину этих частых настроений Елизавета Павловна видела в своей нервности и усталости от работы; говорила окружающим, что ей нужно полечиться. Когда же Абрамов предлагал отдохнуть и полечиться, отказывалась и говорила, что не имеет на это права. В эти минуты Елизавета Павловна заставляла себя думать о революции, - революции с большой буквы, как думают о ней романтики. И это ее действительно спасало.

И сейчас оно накатилось по обыкновению без всякой видимой как будто причины. С того момента, когда Абрамов, окончив разговоры по телефону, сказал "ух!" и начал торопливо одеваться, Елизавета Павловна уже следила за его размашистыми, быстрыми движениями с тоской и раздражением. "И надо же оказаться таким размазней!" - услышала она необращенную к ней фразу. Абрамов, очевидно, ругал Сочаву. "За дело! за дело!" - с невольным удовольствием подумала про себя Елизавета Павловна. Но она не шевельнулась на подоконнике.

Было видно, что Абрамов торопился все больше и больше; он кое-как поплескал себе в лицо водой, размашисто сорвал висевшее на гвозде полотенце. Растирая шею и щеки, он вдруг промычал сквозь полотенце:

– Сколько времячка-то уже?

Елизавета Павловна не ожидала вопроса. Она осталась сидеть на подоконнике и только повернула голову - туда, где стоял будильник.

– Тридцать семь минут восьмого.

– Ой-ой!
– по-детски крикнул Абрамов. Он скомкал полотенце и бросил его Елизавете Павловне:

– Повесь, тоненькая, я бегу сейчас!

Полотенце описало в воздухе дугу и упало ей прямо на колени.

Стараясь себя сдержать, она с видом домовитой хозяйки прошла к кровати и повесила полотенце на прежнее место. Но от движения - достать высоко прибитый гвоздь, - одеяло, прикрывавшее ее голые плечи, соскользнуло и упало на пол. Думая, что муж не видит, она подняла его злобным, рвущим жестом.

Вдруг услышала:

– Что с тобой, тоненькая?

Быстро обернулась с горячим чувством стыда. Абрамов с фуражкой в руке стоял посредине комнаты и недоуменно смотрел на нее.

– Родненькая, что с тобой?

– Ничего, милый.

– Как ничего. Вижу же я.

Он подошел, взял ее за руку, заглянул в опущенные глаза:

– Ну скажи же, скажи же, тоненькая; скажи мне.

Удерживаясь из всех сил, чтобы не разрыдаться, она подняла на него глаза и постаралась улыбнуться:

– Милый ты мой, заботливый муж, право - ничего... Ты разве уже уходишь? А чай пить когда же? Потом?

– Тебя интересует, чем дело разрешилось 1000 ? Да? Слышала, что я говорил в конце Сочаве?