Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача
Шрифт:
– Мы презираем идолопоклонство. Нам больно за тех, кто целует руки, и стыдно за тех, кому целуют. Вы и Нанноса убили потому, что он не захотел поклониться вашим идолам. Он был свободный человек…
– Он был не свободный человек, – возразил я неуверенно. – Он был ЗЭКА.
– По-настоящему верующий еврей и в концлагере свободен! – И в голосе Мангуста мне почудилась насмешка. – А вы, его убийцы, поклонялись идолу и потому были рабы…
– Может быть, ты и прав, – согласился я устало. – Но раб не волен в своем выборе… Он всегда исполняет чужой
Тишина и пустота, липкий мрак опутывали меня так плотно, так долго, что в смятенном уме вдруг мелькнула сладкая мысль: а вдруг я сплю? Напился в кабаке и заснул. Мангусту надоело ждать, и он ушел. А может, он и не приходил? Все привиделось, морок голову затемнил. Распад измученной больной психики.
Открою глаза – нет никого передо мной. Один я.
Осторожно, как из засады, стал поднимать пудовые веки, под которыми насыпан был кремнистый песок. Взглянул исподтишка, и рухнули веки, закрылись люки.
Сидел Мангуст. Смотрел на меня, проклятый. И спрашивал медленно:
– Вы помните, что такое отождествление с приказом?..
…отождествление с приказом… отождествление с приказом… отождествление с приказом…
…что-то со звоном щелкнуло в голове, будто стрелку путевую перекинули, помчались гончие нейроны памяти в какой-то соседний штрек, близкий к забою Нанноса, но этот штрек лежал гораздо выше, гораздо ближе к нам с Мангустом.
Эти слова я помнил – читал или слышал не очень давно, в документе.
Отождествление с приказом.
Я их помнил. И покачал головой.
– Не вспоминаете? – настырно переспрашивал Мангуст. – Тогда я вам напомню контекст: «Мы нашли, что обвиняемый действовал, всецело, полностью отождествляясь с полученными им приказами, побуждаемый ревностным стремлением достичь преступной цели…»
– У-у-у-ох-у! – по-волчьи, не в силах сдержаться, завыл я от острой боли, затопившей меня, от физической муки охватившего сердце ужаса. Лопнула пленка забвения, и действительность обрушилась на меня раскаленным топором.
…отождествление с приказом…
…каждый родившийся – первороден, и жизнь его священна, неповторима и неприкосновенна… Город Фрайбург, процесс над палачами Освенцима показания Дов Бера… свидетель от Израиля… еврейский коммандос Бюро доктора Симона Визенталя…
– Вы вспомнили? – выворачивал меня наизнанку, беззвучно орал Мангуст, давил и душил безнадежно.
Боже мой, кто не тонул в водовороте, тому не понять бессилия людского перед властью стихии!
И был мне так страшен Мангуст, перемешавший в своем еврейском котле время и разверзший передо мною прошлое, что я против своей воли бессильно и безнадежно повторял вместе с ним:
«…ОПРЕДЕЛЕНИЕ МЕРЫ НАКАЗАНИЯ ЗА ТАКИЕ УЖАСАЮЩИЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ НЕ ЗАВИСИТ ОТ ТОГО, КАКИМ ОБРАЗОМ ЗАРОДИЛОСЬ ЭТО ОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ…»
–
– Да, – покорно кивнул я. – Это приговор по делу Адольфа Эйхмана…
Дов Бер, один из пятерки еврейских коммандос, выкравших из Аргентины Эйхмана, зачитывал этот приговор на суде во Фрайбурге.
Бюро доктора Визенталя в Вене, «Центр еврейской документации».
Мангуст – визенталевская собака – приехал сюда за мной. За полковником МГБ в запасе Павлом Егоровичем Хваткиным.
Они приравняли меня к оберштурмбанфюреру СС Адольфу Эйхману.
Кто? Кто – давным-давно – называл меня Эйхманом? Кто? Когда?
Бессильное погружение во тьму, всевластие водоворота времени.
– Отвечайте, почему вы выбрали именно Элиэйзера Нанноса?
– Это предложил Лютостанский. Он слышал о нем в детстве. В Вильно…
Глава 14
Цирк
Вспыхнула огромная люстра под потолком, желтый свет обрушился на нас, как серный дождь. И костистое темное лицо Мангуста окрасилось в малярийные тона.
Сколько же часов мы здесь сидим? Может быть, этот жидовский потрох остановил наше послушное проворное московское время и затопил зеркальный аквариум ресторана стоячей водой, непроточным временем из своего еврейского болота, где неспешно булькает «сегодня», кипит ключом «вчера» и вяло переливается «завтра»?
В высоких сводчатых окнах неподвижно стыл красно-синий закат – бесконечный кровоподтек на одутловатой бледной роже небосвода.
Нетронутая, непробованная еда на столе имела нечистый вид. Я смотрел не на Мангуста, а на его отражения в двух гигантских зеркалах. Ртутно-серебрящимися стенами уходили они под самый свод; одно зеркало, желтоватое от старости, было целиковое, а второе – составлено, собрано из нескольких кусков.
В цельном зеркале сидел Мангуст, похожий на черный литой камень, и даже ноги под стулом были мускулисто подобраны, будто он изготовился для прыжка. А сборное зеркало разрывало его на куски, дефекты стекла отстегнули от корпуса голову, чуть в стороне нелепо торчали руки с дымящейся сигаретой и зажигалкой, и совершенно глупо давила стул ни от кого не зависевшая задница с напружиненными злобно ногами.
– Вы знаете, что это такое? – ткнул я пальцем в сторону зеркала.
Мангуст коротко оглянулся через плечо, невозмутимо сообщил:
– Зеркало.
Его ничем нельзя было удивить. Я пояснил:
– Это не простое зеркало. Это зеркало нашей загадочной славянской души…
Он мертвенно осклабился и подмигнул: давай, мол, давай, я пришел тебя слушать.
– Раньше здесь был дорогой ресторан «Яр». До революции сюда ездили кутить богатые купцы.
Мангуст понятливо закивал головой:
– А сейчас, наоборот, здесь полно колхозников и слесарей…
– Не в этом дело! Нигде в мире нет дорогих ресторанов для колхозников и слесарей. Я хочу указать на основную ошибку в ваших действиях…