Петля и камень в зеленой траве. Евангелие от палача
Шрифт:
Я быстро оглянулся назад, в составном зеркале подпрыгнул Мангуст, на миг слились в нем разъятые части тулова, и показалось, что он парит в медленном прыжке на меня, но не успел я отшатнуться, как он снова развалился на отдельно живущие в зеркале куски.
– Официант! Водки! – закричал я, и рында возник с бутылкой так быстро, будто был он не случайным прохожим на пустынной улице, где меня собираются убить, а нанятым Истопником подхватником.
Фужер с водкой был огромен и живителен, как кислородная подушка. Остановившееся сердце встрепенулось, и дыхание открылось,
…Виктор Семенович, незабвенный министр наш.
…высокий, молодой, краснорожий, как всегда – немного выпивши, в гимнастерке распояской, погоны звездами сияют. Улыбается хитровато, пальцем грозит:
– Ну, докладывай, Хваткин, про подвиги свои, хвались успехами!
– Вас же расстреляли, Виктор Семеныч, давным-давно… И могилы вашей нет…
– Ну и что? А у тестя твоего, у еврея этого, фамилии не помню, – у него разве могила есть? В землю уходим, облаком-пеплом улетаем – а всё мы здесь…
– Этого не может быть! Время тогдашнее утекло…
– Обманулись мы, Пашка: время-то, оказывается, кольцевая река. За окоём утекла, обернулась и к нам снова пришла… Ответ держи передо мной, Пашуня…
– За что, товарищ генерал-полковник?
– За то, что я тебя, ничтожного, безвестного, сопливого, на груди пригрел, взрастил, червя этакого, в жизнь вывел, а ты меня в конце концов погубил…
– Это не я! Это Минька Рюмин!
– Не ври, змееныш! Минька Рюмин был просто осел и жополиз. Это ведь ты придумал дело врачей-убийц?
– Я…
Вот и он, всемогущий когда-то министр, давно расстрелянный, а теперь воротившийся на карусели времени, с меня взыскивает. Виктор Семеныч, да что с вами со всеми? Неужто действительно у всех память напрочь отшибло? Да напрягитесь вы, припомните, что было…
Был Великий Пахан.
– Мы, Божьей милостию, Иосиф Единственный, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский.
Царь Казанский, царь Астраханский, царь Польский, царь Сибирский, царь Херсонеса Таврического, царь Грузинский.
Великий князь Смоленский, Литовский, Волынский, Подольский и Финляндский.
Князь Карельский, Тверской, Югорский и Пермский.
Государь и Великий князь Новагорода, Черниговский, Ярославский, Обдорский и всея северные страны повелитель.
И Государь Иверския, Карталинския и Кабардинския земли и области Арменския.
Черкасских и горских князей и иных – наследный Государь и обладатель, Государь Туркестанский, Киргизский, Кайсацкий.
– Мы, Августейший Генеральный Секретарь Коммунистический,
Председатель Правительства Всесоюзного,
Генералиссимус всех времен и народов,
Почетный Корифей Академии Наук,
Величайший Вождь философов, экономистов и языковедов,
Друг всех детей и – физкультурников.
Вот он – был.
Низкорослый, рябой, рыжий уголовник. Вместилище всей этой имперской красоты. А мы, прочие – четверть
Отцы-основатели нашей пролетарской Отчизны отменили вгорячах старый царский герб и придумали новый: хилые пучки колосков, серп доисторический и каменный молоток. Будто знали, куда идем, как жить станем.
Но старый герб не сгинул. Кровяной силой наливался, багровым нимбом светился над головой Пахана – страшная двуглавая птица, знавшая только один корм: живое человечье мясо. Одну клювастую голову орла звали Берия, другую – Маленков. Первый кровосос – шеф полиции, другой – шеф партии. И лапами общими, совместными когтили неутомимо державу и скипетром неподъемным гвоздили без остановки по головам – покорным и несогласным, все равно, кому ни попадя…
…и увидел, что шагает мне навстречу по коридору Абакумов.
…Виктор Семеныч, всевластный министр наш, распорядитель Конторы, лукавый глупец, простодушный хитрец, весьма коварный молодец.
Абакумов – меня чуть повыше и годами маленько постарше, морда лица багровая, с окалиной кипящего в нем спиртового пламени.
Верхние пуговки гимнастерки отстегнуты, погоны сияют, сапожки шевровые агатовым цветом налиты. И красные генеральские лампасы кровяной струей сочатся по английским бриджам.
Улыбается хитровато, пальцем грозит:
– Ну, докладывай, Хваткин, про подвиги свои, хвались успехами!..
Очень удачно встретились мы. В коридоре, неподалеку от его кабинета. Наверное, к кому-то из замов своих заходил, анекдоты рассказывал. Веселый, еще не пьяный, но уже прилично поддавший. Времени – начало девятого вечера, зима пятидесятого года, уже сгорел в крематории безвестный бродяга профессор Лурье, но Лютостанского я еще не знаю, он сидит в бюро пропусков, выписывает своим букворисовальным почерком удостоверения чекистам, и Минька Рюмин еще только старший следователь, но уже заражен мною делом врачей-убийц, он горит и топочет от нетерпения ногами, а начальство еще не знает плана, его надо доиграть, оформить и представить в нужном виде, в подходящую минуту и в надлежащие руки.
– …Какие же у нас подвиги, товарищ генерал-полковник? Корпеем над бумажками помаленьку. Это раньше вы меня для боевых дел привлекали, а теперь я клерк. Форменных штанов от срока до срока не хватает – на стуле протираю…
Абакумов засмеялся, хлопнул меня поощрительно по плечу:
– Не прибедняйся, обормот! Я тобой доволен. Хорошо соображаешь, собачий сын, стараешься. А мастеров по автокатастрофам или внезапным самоубийствам у нас хватает. Ладно, идем ко мне, покалякаем чуток…
Обнял меня за плечи и повел к себе в приемную, которую мы называли «вагон» – бесконечно длинный зал, уставленный по стенам откидными стульями, на которых сейчас катили в будущее десятка два генералов под пристальным взором полковника Кочегарова, личного адъютанта министра. Кочегаров за столом с дюжиной разноцветных телефонов был и впрямь похож на вагоновожатого: нажимал кнопки на номерном пульте, объявлял что-то по селектору, а кроме того – снимал одну трубку, другую придерживал плечом около уха, третью бросал на рычаг. Очень озабоченный вид был у этого толстожопого монстра.