Пейзажи этого края. Том 1
Шрифт:
Старшей дочери, Аймилак, в этом году двадцать лет; отучившись семь лет в сельской школе, она уехала в город, поступила в медицинский техникум. Тогда Асим это одобрял: однорукая девочка – много ли от нее проку; если останется дома – сколько будет трудодней? Пусть учится медицине; кто знает, глядишь – станет получать зарплату, юаней сорок в месяц; люди говорят, сейчас дочку иметь даже ценнее, чем сына; сын женится и во всем по дому будет слушать невестку, а девочка пусть и уйдет в другую семью, все равно будет заботиться о родителях. Но год назад мать Аймилак заболела и слегла, и это подкосило старика; не только потому, что они с сыном не умели печь лепешки, раскатывать и тянуть лапшу и не могли теперь поесть нормальной еды, а скорее потому, что им пришлось больше делать по хозяйству: больше косить травы, рубить хвороста, намного больше выбивать и подметать циновок – а это напрямую отражалось на доходах. Поэтому Асим решил, что Аймилак надо вернуться домой и заниматься
Кто мог подумать, что Аймилак, никогда не говорившая отцу ни слова поперек, даст ему решительный отпор? Она сказала, что умрет, но не бросит учебу. Только тогда до Асима дошло, насколько серьезный оборот приняло дело: дочка жила на стипендию медтехникума – вроде как это снижало расходы, даже можно было рассчитывать на какую-то выгоду; но в то же время уменьшилась ее зависимость от семьи. Дочь перестала его слушаться, как это так? – и, подумать только: в двадцать лет взрослая девушка живет в городе, в техникуме – раньше в этом возрасте у нее уже могло быть двое или трое детей! От этих мыслей у Асима без мороза бежала по телу холодная дрожь.
Сын Иминцзян, семнадцати лет, с детства был любимчиком Асима, нежно обожаемым баловнем. До Освобождения Асим сам ходил босой, но заказывал мастеру пару маленьких кожаных сапожек для Иминцзяна, и каждый раз, когда доводилось есть баранину, остававшийся на руках жир Асим втирал в маленькие сапожки, чтобы они у сыночка блестели. По правде говоря, в этих сапожках четырехлетнему Иминцзяну было не очень удобно, из-за них ему не раз доставалось: сынок Махмуда поколачивал его и, давая тумаки, приговаривал: «И у тебя, значит, тоже такие сапожки!»
Иминцзян с малолетства был окружен отцовской безграничной любовью и заботой, неустанными поучениями и наставлениями; но он не превратился в кроткого котеночка за пазухой у Асима. Он пошел в школу, вступил в пионеры, и постепенно в нем проступило, как бы сказать, «второе дно». Революционные истории, которые рассказывали вожатые, он слушал с явно большим интересом, чем нотации отца о правилах и добродетелях. Судя по участию в школьных песенно-танцевальных мероприятиях и соревнованиях по играм с мячом, Иминцзян постепенно сворачивал на другую дорожку. В конце концов Асим велел сыну уйти из пятого класса – все равно не быть ему кадровым работником, а пяти классов учебы хватит с лихвой; к тому же быть наследником фруктового сада, домика, ковров, фарфора и дойной коровы – это покруче любой кадровой работы. Иминцзян поплакал и пошел работать в бригаде. Кто ж думал, что Абдулла и Турсунай из комсомольской ячейки станут и дальше донимать Иминцзяна, и через два года он вступит в комсомол… При одной только мысли об этой бойкой девушке Турсунай, которая часто прибегала то позвать Иминзцяна на собрание, а то и поговорить, у Асима холодели руки и ноги и перехватывало дыхание.
Серьезный, надежный, всегда внушавший Асиму доверие и уважение замначальника бригады Жаим – и вдруг каким-то непонятным образом вырастил с головы до ног совершенно не соответствующую представлениям старшего поколения дочь, эту девчонку, которая еще и наперекор всем нормам к имени своему прибавляла «бейвей»: Турсун-бейвей – то есть «наставница»! Это уж совсем все с ног на голову! Чтобы защитить своего сына, никогда особенно не общавшийся с людьми Асим специально нанес «визит вежливости» Жаим-джану, а там и задал родителям этой Турсун-бейвей три вопроса: во-первых, почему она до сих пор не замужем? – во-вторых, почему иной раз повязывает головной платок на шею и ходит с непокрытыми волосами? – в-третьих, почему Турсун-бейвей, работая на пшеничном поле, надевает не юбку, а штаны? После Асим высказал еще и два пожелания. Первое: усилить контроль за Турсун-бейвей. Второе: больше не позволять ей общаться с его сыном.
Жаим ничего не сказал, а мать Турсунай, Зайнаф, начала громко смеяться.
– Вай, брат Асим! Ты что же, думаешь, твои штаны отвечают старым традициям? Пойди спроси старцев-мусульман: разве раньше в Кашгаре мужчины не носили юбки с разрезом впереди? А что до женщин, то раньше не то что волосы – лицо нельзя было показывать! Теперь, раз можно выставлять наружу и нос, и глаза, и рот – то почему же нельзя волосы?! неужели волосы опасней, чем рот? И к тому же Турсунай-бейвей следит за чистотой: она каждую неделю два раза голову моет – не то что уважаемая сестра Нишахан, у которой по волосам ползают насекомые. Что же до замужества, то вам, уважаемый, сперва бы подумать о своей Аймилак!
Визит Асима кончился ничем. Мало того, что развязное поведение Зайнаф добавило нового беспокойства, так еще и – ну совсем нельзя было такого ожидать! – Жаим тоже сказал:
– У молодежи своя жизнь, свой путь.
Ну просто ужас!..
Однако если сказать, что Асим ни днем ни ночью места себе не находил от волнений или был на грани нервного срыва, то это будет не совсем правдой. Другой бы кто спросил: ну как же человеку жить с такой тяжелой ношей,
И все же в последнее время события, происходившие вокруг, намного превосходили то, к чему привык и с чем мог находиться в равновесии Асим. Он совершенно не понимал, что произошло и что произойдет. В прежние годы он слышал от некоторых ученых старцев, что в мире через сколько-то лет появляется нечисть, бесы, имя которым – аймугуки, они устраивают в Поднебесной великую смуту, и кости мертвых устилают поля. Во времена опустошительного Западного похода среди не знающих себе соперников монголов, а также и татар, как раз затесались такие бесы, и было уничтожено большое число поселений и городов; пришедшие потом японские черти тоже были из этих айму-бесов; и прежде доходившие до Или банды Ма Чжунъина тоже большей частью были из них же, из чертей. Освободились потом, десяток с лишним лет пожили спокойно и счастливо, не слышали о сеющих смуту аймугуках; а сейчас почему-то опять на душе у людей стало тревожно… Не появилась ли снова где эта нечисть? Особенно не дает покоя то, что случилось вечером тридцатого апреля, ведь он своими глазами это видел… Испугался так, что три дня не вставал с кана.
На четвертый день встав, первым делом он отправился в Инин и пришел в медтехникум за дочерью: если умирать – так уж лучше вместе. Дочки не было на месте; в приемной сказали, что выпускники на практике в больнице. Тогда он пошел в больницу. Дочь была в операционной, и он ее не увидел. Он снова вернулся в техникум, стоявший в тени деревьев, и попросил, когда встретят Аймилак, передать ей, что дома очень срочное дело, и пусть она со скоростью огня возвращается домой. Потом, в полном изнеможении, он вернулся в село, и первое, что увидел, войдя во двор, – старуха взялась белить стену раствором известки и половину уже побелила. Он велел ей остановиться. В такие-то времена белить стены – это просто безумство, безрассудство какое-то, вызов Небу [8] … Сумасброды всегда первыми получают несчастья на свою голову; Асим же, сам не понимая как, надеялся остановкой побелки стены выразить Истинному Владыке, миру и домашним свой страх и трепет, с тем чтобы избежать беды и отвести несчастье.
8
В Китае белый цвет – цвет траура, подразумевается, что он может принести несчастье. – Примеч. ред.
Прошел день, и еще один, и две недели – а дочь не возвращалась. Снова идти за ней у Асима уже не было сил. За это время Асим ни разу не ходил на работу в бригаду; неужели, чтобы выразить свой страх? Вряд ли. Может быть, он считал, что когда мир рушится, сельхозработы в бригаде, запись баллов и трудодней в книге учета – все это не имеет смысла? Нет, так глубоко он не рассуждал; ядовитые речи Малихан не повлияли на него. Бросить этот кусок земли, на котором он так осторожно работал и жил несколько десятков лет, и отправиться в другую страну? Такая мысль даже мимолетно не посещала его голову. Когда Асим отправлялся, скажем, в город, чтобы купить чего-нибудь, время мучительно тянулось для него; как только солнце начинало клониться к западу (а на самом деле еще вполне себе стояло прямо над головой Асима) – он уже думал о доме. Возвращаясь, он всегда спешил, чтобы скорее толкнуть калитку, войти в свои кущи; убедиться, что садик и домик на прежнем месте; что корова, барашки, ослик, старуха, дети – все живы-здоровы; заняться своими делами, всеми конечностями забраться внутрь к себе в домик и тысячу раз, десять тысяч раз повторить: «Благодарю Тебя, Истинный Господи, за милость Твою!» – и глубоко-глубоко вздохнуть. Так почему же он не выходил на работу в поле? Просто у него совершенно не было сил: наверное, и вправду заболел. Можно сказать, заболел, но это не значит, что он сидел без дела: то пощупает печку, то подергает упряжь для ослика, то вдруг бросится в погреб снимать с прошлогодней капусты подсохшие и подпортившиеся листья. Поработает так немного – и снова уронит руки, переведет дух: голова кружится, подташнивает…